Книга Запах высоты - Сильвен Жюти

это был запах высоты, ветра или какого-то растения, и я в нетерпении силился отыскать его источник; но, похоже, мне препятствовала вся эта сложная смесь ароматов Востока – они, так же как и все новые картины и впечатления, какими бы интересными они ни были, казалось, не имели иной цели, кроме той, чтобы помешать мне думать. Слишком явно и резко вторгались они в мою жизнь. Слишком они были настоящими. И ключ к разгадке не находился. Иными словами, я совершенно не разделял интереса моих товарищей– к жизни Индии – вечно бурлящей и вечно спокойной в своей неизменности. Но, едва подобрав подходящие определения, я заметил, как трудно было бы написать что-то новое, другое, и выразить это так же талантливо, как это сделано в хорошо известном всем читателям «Кругосветном путешествии», да и в прочих историях М. Киплинга, ибо представшая передо мною Индия давно уже не принадлежала мне одному, теперь она стала всеобщим достоянием; а впрочем, я не узнал ничего, кроме того, о чем не читал бы прежде, руководствуясь единственной и нелепой целью «почерпнуть фактический материал» из рассказов и историй М. Киплинга. Все, что я мог бы сказать, давно всем известно: достаточно было бы поменять названия – какие-то имена, места и даты. Поэтому я ограничусь только описанием событий, суть которых ускользает от моего понимания. Например, о том, что в Абудхабаде Даштейн был заключен британскими властями в тюрьму по глупейшему обвинению в шпионаже. Клаус, да и мы тоже, склонялся к мысли, что наша экспедиция возбудила в Великобритании некие подозрения – но почему же тогда под стражу был взят единственный британец? Из-за его немецкого происхождения? Оттого, что он был еврей? Социалист? Или виновато то, что в нем сошлись все три этих отвратительных качества? А может, это был отвлекающий маневр, задуманный именно для того, чтобы отмести подозрения, которые мы могли бы питать относительно происков того или иного члена клуба альпинистов – до нас доходили окольные слухи, что наш проект не всем из них по сердцу? Пришлось потратить время, не для того, чтобы разобраться в этом деле – оно до сих пор остается таким же таинственным, – а чтобы добиться освобождения Даштейна. Это стоило нам потери нескольких дней, которые мы провели в бесполезной праздности на высокогорном курорте в Сабху – англичане приезжают туда летом, спасаясь от душной влажности равнин. Но лето было еще в самом начале, а весной там шел бесконечный дождь, и было холодно. Громадные виллы стояли пустыми, покрываясь плесенью от вечной сырости; равнодушные сторожа, которые должны были за ними присматривать, бродили по газонам и подстригали траву, щелкая ножницами; под снегом розовели цветки едва проклюнувшихся рододендронов, а дальние вершины гор, куда нам так не терпелось попасть поскорее, прятались в нескончаемом густом тумане.

Наконец Даштейн опять присоединился к нашей группе. Не вдаваясь ни в какие объяснения по поводу происшедшего, он просто извинился за то, что стал причиной задержки. Он обладал талантом, которого я не встречал ни у кого другого: принимать вещи такими, как они есть; это удивляло и смущало меня, и я со стыдом признавался себе, что вижу в этом некий атавизм. Я был тогда ярым дрейфусаром, к великому неудовольствию некоторых моих друзей альпинистов, в особенности одного из них (умолчу его имя), который, доказывая виновность капитана, привел мне аргумент, выглядевший в его глазах неотразимым: «Послушай, Мершан, я, как и ты, знаком со многими евреями, и некоторые из них достойны всяческого уважения. Но скажи мне (тут он принял заговорщицкий вид), часто ты видел в горах евреев?» Ну что можно возразить на подобный выпад? Ничего. Вот почему я ничего не ответил.

Все уже было готово к тому, чтобы выступать в дорогу. Нам предстояло переправить в наш будущий базовый лагерь четыре тонны продовольствия и снаряжения – куда-нибудь поближе к подножию Сертог, которую мы все еще называли Шангри. Надо было пересечь Гималаи, и это потребует примерно две или три недели. Единственные достоверные сведения, которыми мы располагали об этой местности, дошли до нас от пандитов А.К., Ю.Г. (Уджэн Джядцо), Р.Н. (Ринцинг Намджал), а большей частью от Б., о котором я уже рассказывал. Еще пришло письмо от il conte Габриэле ди Стефано, сообщавшего, к несчастью, слишком поздно, что он не сможет к нам присоединиться.

– Глупец! – проворчал Клаус. – Надо мне было соглашаться на кандидатуру братьев Гуглиермина.

– Полноте, профессор! Мы одни, даже без братьев Гуглиермина, составляем сильнейшую команду, лучшую международную экспедицию, какую только можно себе представить, – возразил Даштейн.

Всегда было трудно понять, шутит он или говорит серьезно.

Теперь дело было за малым – оставалось выбрать кули. Нам требовалось ровно двести тринадцать человек – эту точную цифру вычислил Клаус. Почему не двести двенадцать или двести двадцать? На это он отвечал довольно путано. Все, что я смог понять из его странных разъяснений, было то, что нам следует учитывать не только вес груза, но и возможность предательства, бегства, болезней и массу других обстоятельств. Может быть, деревни, которые лежат дальше, окажутся слишком бедными или слишком занятыми во время жатвы, чтобы снабдить нас достаточным количеством носильщиков. Или же нельзя будет нанять никого, кроме женщин. Или придется обратиться к племенам, о которых идет дурная слава. А тут за сущие гроши можно заполучить превосходных надежных кули. Женщины, правда, шли в носильщики наравне с мужчинами и даже чаще, чем они, но Клаусу претило использовать женщин и детей, которые во множестве предлагали нам свои услуги. Следовало еще предусмотреть и то, что кто-то может отказаться идти до конца, а кого-то придется отослать назад – мало ли что случится. Частенько ходили возмущенные толки о прошлых экспедициях, рассказы о которых полнились историями бунтов и забастовок носильщиков.

И вполне возможно, что кто-то из кули умрет в пути.

Но ничего из этого не объясняло, как он пришел к такой курьезной цифре – двести тринадцать. Не знаю почему, но мне вдруг пришла в голову мысль, которая меня позабавила: а что, если эта цифра была вычислена путем каких-нибудь эзотерических знаний? Но это настолько плохо вязалось с моими представлениями о Клаусе и его рационализме, что меня неудержимо тянуло расхохотаться, и в то же время я понимал совершенную невозможность объяснить ему причины моей внезапно нахлынувшей веселости: он счел бы меня умалишенным. Пришлось отвернуться и притвориться чихающим.