Он никогда не тянул время фразами вроде «Как поживаешь?».
— Тебе говорит что-нибудь имя Донателла Верце? — сразу спросил он.
Молча пожала плечами.
— Она расходится с Джордано Латтиче. Из обнаруженных у него дома документов нам стало известно, что он — твой клиент.
— Точно, точно, это мой клиент! Этот засранец мне еще должен заплатить! — в волнении ответила я.
Мы зашли в ближайший бар, и Бруни заказал мне чашечку кофе. Когда я услышала от него, что Донателла Верце была найдена задушенной в собственной квартире на улице Марсала, мои ноги сделались ватными.
После такой шокирующей новости я не могла произнести ни слова. Потом я начала рассказывать Бруни о своих впечатлениях по поводу этого Джордано Латтиче: о его ревности к жене, о моих фотографиях, на которых она с многочисленными друзьями проводит время. В конце я с сомнением покачала головой и сказала:
— У него нога в гипсе, не думаю, чтобы…
— Гипсы снимают, если, конечно, нога и вправду была сломана, — перебил он меня.
Я залпом выпила кофе, обжигая горло.
— Что известно?
— Известно, что в вечер, когда погибла Верце, он с друзьями играл в покер.
— И вы ему верите?
Идиотский вопрос: Бруни никогда никому не верил.
— Мне надо посмотреть на фотографии, — ответил он.
Мы вышли из бара, сели в его машину и поехали ко мне в офис за фотографиями. Присте гивая ремень безопасности, я вдруг вспомнила, что конверт с фотографиями, который собиралась передать Латтиче, лежит в бардачке моего «Ситроена».
Через несколько минут я дала Бруни конверт и попросила держать меня в курсе дела.
Всю дорогу в агентство я ломала голову и обещала себе почитать газету, чтобы узнать подробности. Вид старшего фельдфебеля, сидевшего в кабинете в кожаном кресле, теперь уже скорее моем, чем своем, привел меня в чувство.
— Привет, я ждал тебя. — Он взглянул на меня. — Ты плохо спала?
Я долго и пристально смотрела на него. Не выдержав моего взгляда, он опустил глаза и указал на не оплаченную квитанцию.
— Папа, сейчас не время…
— И что?
— А то, что давай поговорим об Аде.
— О ком?
— Ты хорошо слышал, об Аде!
Он беспокойно поерзал в кресле, прячась в воротник пальто, которое так и не снял. Я открыла ящик письменного стола, достала бутылку анисового ликера и с грохотом, сдвинув рукой бумаги, ручки, конверты с фотографиями, поставила ее на стол.
— Будешь пить?
Он посмотрел на валявшуюся рядом с мусорной корзиной бумажку, и, стараясь придать голосу уверенный тон, сказал:
— Я не должен был разрешать ей уезжать, чтобы отдать на растерзание города, где правит неумолимая конкуренция. Мне надо было оставить ее здесь, в провинции.
Я поймала его взгляд, брошенный на бутылку анисового ликера.
— Ада знала о маме?
— В каком смысле?
Я прижала его к стенке.
— Что это не было дорожное происшествие.
— Послушай, Джорджиа, скоро тебе отключат свет…
Я грохнула сумкой об пол.
— Пускай, посижу в темноте. Отвечай!
Он устало качнул головой и посмотрел на трещины в потолке.
— Я не хочу еще раз об этом говорить.
— Мы никогда об этом не говорили!
Не глядя мне в глаза, он произнес.
— Она узнала об этом позже…
Несколько секунд я сидела, раскрыв рот от удивления. Последнее, что я увидела, когда выходила из кабинета, не в состоянии выдавить из себя ни слова, была рука отца, которая тянулась к бутылке.
— Ты не из тех, кто плачет, ведь так? — обиженно крикнула мне Ада в тот день, когда умерла наша мать.
Ада была в розовой ночной хлопчатобумажной рубашке, отороченной бархатом, с ярко-розовым бантиком на воротнике. Я только вышла из кабинета папы на первом этаже, где было полно книг о Второй мировой войне, боевых наград, а на стене — висела фотография Альчиде де Гаспери. Я растерянно смотрела на заплаканное, злое лицо сестры и чувствовала себя похожей на стеклянный шкаф, где папа держал пистолеты. Ада, свернувшись клубочком в углу постели, продолжала всхлипывать. Я знала, что рано или поздно она успокоится, как несколько лет назад во время Рождества, когда у нее разбилась кукла, которую ей только что подарили, и она завопила так сильно, что папа закрыл все окна и сказал: «Видно, ты и в самом деле ее не хотела, иначе она бы у тебя не упала».
Но теперь речь шла о маме, которая часто смеялась, устремив блуждающий и затуманенный взгляд куда-то вдаль, и мне тогда казалось, что она разговаривает с призраками. Я быстро, бессознательно или подражая, унаследовала этот взгляд.
Помню, что пока сестра плакала, я перевела взгляд на стену с маленькой масляной картиной, на которой были изображены сидящие в корзине кошки. Полшю, как Ада вытерла лицо краем кисейной занавески. Полшю, что у меня были сухие губы, а на улице лило как из ведра А я стояла в дверях, остолбенев, с идиотской улыбкой и с чувством собственной непричастности.
Сирену Батталья, невесту Альвизе Лумини, я увидела за столиком бара, где в обеденное время можно съесть первое и салаты. Она читала газету, и перед ней стоял стакан взбитого молока. У нее была худая, унылая фигура, и выглядела она старше своих двадцати девяти лет, может быть, из-за мешков под глазами или выцветших светлых волос Интересно, что связывает с ней Алвизе Лумини, этого огромного, пышущего здоровьем человека?
Сев рядом за свободный столик, я заказала капучино и уставилась на сестру, пока она не обратила на меня внимание.
— Хотите газету? — любезно поинтересовалась она.
— Да, хочу, — ответила я.
Она свернула газету и протянула ее мне со словами: «Я уже прочитала».
Ее взбитое молоко, должно быть, уже остыло.
— Счет! — крикнула она официанту, сновавшему между столиками.
Я полистала газету, пока не дошла до страницы с хроникой. Фоторепортаж о Донателле Верце явно не воздавал должное ее красоте. Я вернулась к действительности: надо было что-то придумать.
— Безумие, сначала объявили, что человек умер от инфаркта, а он потом пришел в себя.
— Именно поэтому я не позволю себя кремировать. Никогда не знаешь…
— Меня зовут Джорджиа. Джорджиа Кантини.
Она огляделась, испытывая легкую неловкость.
— Сирена.
— Имя соответствует поступкам?
Ей понравилась шутка.
— Я бы так не сказала.
— Почему? У вас такое спокойное лицо. Теперь я вижу, у вас лицо влюбленного человека.
