Но тишины не было. Гости пьяно бормотали, выкрикивали угрозы в уши не понимающих славянской д’уши французов. Рыжий оказался прав. Илонка была святой. Она нашла мне работу в отеле неподалеку от площади Сен-Мишель, по стороне Латинского Квартала. Хозяин оказался должен ее еврейским кузенам.
Отель «Равийяк» был развалиной. Без лифта, с ванными в коридоре. Семь этажей пыли, истлевших ковров. В номерах, снятых заблудшими туристами и сезонными рабочими, единственной роскошью были зеркала над неисправными каминами. Я работала вместе с сорокалетней португальской вдовой. Каждый раз, когда мы входили в номер, она окидывала профессиональным взглядом рюкзаки и разбросанные мелочи.
— Америка, — и ругалась, удивляясь чужой состоятельности. — Смотри! — показывала она на оставленные на шкафчике снимки из Греции, Рима. Веселые девушки в лифчиках, загорелые парни бездумно улыбались с Акрополя, из своей глуповатой жизни. Они вели дневники, нашпигованные восклицательными знаками: «Были на Монмартре! Много художников. Прекрасно!»
Мы за десять минут стелили кровать и обметали патину грязи. После двух этажей с меня было довольно. Потная, я все медленнее тащилась вверх, спотыкаясь о шланг пылесоса. Португалка, покачиваясь на высоких каблуках, трещала, перетаскивая корзины с бельем. Рассказывала, как переплетет фотографию Французской Ривьеры, вырезанную из «Paris Match»: «Потому что у людей должно быть кое-что в жизни — не только работа, но и красивый пейзажик».
У каждой гостиницы есть свои тайны. Хранимые слишком долго, они иногда оборачиваются скандалом, напечатанным на первой странице вечерних газет: Чужой удавленник в ванной или Гостиничный повар приготовил собаку. О происшествии в «Равийяке» не узнала даже страховая фирма. В ночь с воскресенья на понедельник постоялец из девятого номера едва не погиб, слишком резво вскочив с кровати. Шаря в темноте в поисках тапок, он топнул ногой об пол и пробил дыру в номер четыре. Постоялец не провалился: пробоину заткнул ковер. Ему вернули деньги, вручили бутылку шампанского на дорогу. По счастливой случайности четверка в эту ночь была свободна. Мы собрали обломки, устилавшие пустую кровать.
— Было бы два трупа. Тот сверху и этот снизу. Два, — португалка задумалась над верностью своих расчетов. — Ну, а если бы на кровати в четверке спала пара, тогда — три. Патрон сел бы в тюрьму. Он уже давно должен был сделать в этой развалине ремонт. Денег ему жалко. Нам платить тоже жалко, блин. Он бы невинных людей угробил.
Вторую тайну «Равийяка» я узнала через месяц. Меня посвящали в нее постепенно, проверяли, вынесу ли я правду. Номер двенадцатый был снят надолго. Я не понимала, кому охота гнездиться в таком клоповнике, платя при этом, как за двухкомнатную квартиру. Португалка сначала отделывалась от меня: «Платят — их дело».
Однажды, меняя в двенадцатом запачканные простыни, она не выдержала:
— Стыд и срам. Знаешь, сколько ей лет? Под пятьдесят. А ему? И восемнадцати нет.
Я притаилась у recepcji, подкарауливая, когда таинственная пара сойдет завтракать. Хозяин гостиницы считал, что красивая дама из двенадцатого номера — мать этого малолетка. Видел их документы при регистрации. Наверное, они убежали из дому, от отца-пьяницы. Оба работают. Уходят рано, приходят поздно. Бедные, честные люди. Португалка смеялась над наивностью патрона.
— Горничная свое знает. Не он за ними грязь убирает. Я по одной простыне могу сказать, сколько раз и как постояльцы трахались. Любовника себе нашла, старая тля.
В коридоре, в столовой любовники разыгрывали равнодушие. Женщина никому не смотрела в глаза. Ее смуглое лицо было неподвижно, полно спокойствия зрелой, уверенной в себе красоты. Черные волосы были убраны в узел. Она нервно закусывала нижнюю губу, алеющую, как после поцелуев. Эта женщина не могла быть матерью такого бледного мальчика с голубыми, слегка раскосыми глазами и почти белыми волосами. Между ними не было ни малейшего сходства. Хотя они казались одинаковыми. Сходством любовников, одинаково улыбающихся друг другу, в одно и то же мгновение касающихся друг друга руками, взглядом.
Я зарабатывала двести франков в день. Сняла комнату, без теплой воды, зато с холодильником. Лежа в кровати, я головой касалась его холодной дверцы. Ногами упиралась в деревянную входную дверь. Растопыренные руки обозначали ширину моей резиденции от стены до огромного окна.
Каникулы заканчивались, гостиница пустела. Остались любовники из двенадцатого. Ненадолго останавливались сезонные рабочие, по ночам распивающие вино из коробок. Португалке моя помощь требовалась два-три раза в неделю. Не имея возможности изменить размеры моей комнатки, я экономила на длине батонов и частоте обедов.
Пришлось пойти навестить Илонку. Рынок на ее улице начинал работать в семь утра. Проститутка-пенсионерка в толстых очках, из-под которых блестел яркий макияж, поменяла место обитания и с близлежащей блядской улицы переместилась на базар. Она верещала над тележкой клубники: «Купи-и-ите, купи-и-ите моей клубнички слаще письки! Кто лопает клубничку, весел как птичка!!!» Малейшие изменения в ее репертуаре вызывали гул одобрения среди торговцев, до одурения повторявших: «Рыба, дешевая рыба! Бананы почти даром!» Я встречала ее вечером, пьяную, далеко от этих мест, рядом с Бульварами. Она шла, вызывающе размахивая сумочкой и задевая прохожих. Остатки локонов подрагивали на лысеющей голове. Вылитая госпожа Тетчер.
У Илонки пировали. Она работала, склонившись над компьютером в комнате рядом с кухней. Поденщица двадцатого века, берущая работу на дом. Гости угощались картошкой и дешевыми дынями с рынка.
— Налейте себе чаю! — крикнула она и вернулась к надомному труду: тук-тук-тук. Двое русских закурили на десерт вонючие косяки и, шаркая, вышли. Над холодной картошкой в мундире остался поляк. Это был фотограф, пытавшийся устроить во Франции свою выставку или получить стипендию. Перед едой он снял колье из фотоаппаратов. На пропотевшей майке остался только кулон экспонометра. Он взял в руки картошину. Икнул, глядя на нее. Я привыкла к пьяным монологам Илонкиных гостей.
— О подземная богиня! — решительно произнес фотограф. Определенно, он чего-то добивался. Голос его дрогнул. — Многоглазая, многогрудная — нет, многогрудая, — поправился он, покосившись, слушает ли Илонка. — Питающая, округлая, тучная, — он повертел картошину. Он угодил в самую точку: Илонка вздрогнула при слове «тучная». Она безрезультатно пыталась похудеть.
— Мать наша подземная, кормилица. Богиня Кибела. А мы, вместо того чтобы смиренно опуститься перед тобой на колени в бороздах, задираем головы и говорим евреям… иудейскому богу: Отче наш…
Фотограф с почтением положил картошину на тарелку. Илонка стучала еще громче. Не дождавшись ее милостивого взгляда, он вышел, хлопнув дверью.
— А этот чего?
— Наверное, ревнует, — Илонка заперла дверь на ключ. — Ты ничего не знаешь? Куда ты подевалась?
— Работала. А что я должна знать?
— Я выхожу замуж. В синагоге, — спокойно сообщила она. Огласила неизбежную действительность. После двух-трех неудачных помолвок она жила в святом воздержании. И вот вдруг…
