Он уже обнимает ее плечи обеими руками, спиной она опирается о стол, писатель целует ее под ушком, и поцелуи его почти по-отечески легки и нежны. И при всем при этом ему не удается обуздать свою страсть к словоизвержению:
— Ладно, давайте поглядим. И сейчас вы не знаете? Сейчас и вы не знаете? И сейчас вы тоже не знаете? Также и сейчас вы не знаете? Нет, вы даже сейчас не знаете? Вычеркните, будьте любезны, лишнее…
Вместо вычеркивания губы ее щекочут шею писателя, касаясь и не касаясь его кожи, и лишь тогда он наконец понимает, что его просят: «Да замолчи же!», и он прекращает свою игру в слова. Его несколько смущает жесткая щетина на щеках, которая наверняка отросла со времени утреннего бритья и сейчас колет ее кожу. Но так уж получается, что прикосновение этой колючей щетины разжигает в ней нечто, заставляя пальцами взъерошить его волосы на затылке, и на сей раз — не с нежностью, а с какой-то неожиданной силой. Считая, что с его стороны должно последовать воздаяние, он повернул ее спиной к себе, прикоснулся губами к ее затылку, сдвинув в сторону поток ее волос, и начал кончиком языка трогать то там, то здесь тонкий пушок на ее затылке, отчего этот пушок встал дыбом и легкие волны дрожи побежали к самому низу спины. Затем он повернул ее к себе лицом, и губы его предложили ее губам осторожный, как бы пробный поцелуй, но поцелуй этот сразу же обрел иную глубину, запечатав ее губы, а затем, словно вновь и вновь утоляя жажду, он пил и пил эти поцелуи. Он всасывал в себя весь спектр ее запахов, среди которых, ему казалось, различал тонкий, едва уловимый аромат ее зубного эликсира, смешанный с запахами лимонного йогурта и хлеба. Смесь эта была ему необычайно сладка, приковывала все его чувства сильнее, чем все благовония мира. На мгновение промелькнули и тут же исчезли опасения по поводу запаха его собственного тела и его дыхания, он пожалел, что не попросил у нее разрешения прежде принять ванну, но как можно было… А теперь уже слишком поздно обращаться к ней с просьбами, ибо она начала прижиматься к нему и искать губами его грудь, правда, смущаясь, но пылкость ее была сильнее стыдливости, будто ее собственное тело теснило ее, настойчиво требуя: «Не смей мешать мне сейчас!»
Он, со своей стороны, несколько опасался, что теперь, когда желание заставляет ее так тесно прижиматься к нему, она может отшатнуться и даже впасть в панику, внезапно ощутив через одежду твердость его члена. Но, почувствовав это, она не только не обиделась, не отшатнулась, напротив, словно все ее сны в ночи полного одиночества подготовили ее наилучшим образом, она обняла его, плотно прижалась к нему и обеими ладонями стала отправлять в плавание по всей поверхности его спины нежные кораблики ласки и желания. От кончиков ее пальцев быстро, один за другим, побежали по его коже языки морских волн с гребешками пены на каждой волне.
И поскольку оба они, обнявшись, все еще стояли у стола, перед ее односпальной, уже расстеленной для сна постелью, совсем нетрудно было им, как бы невзначай, не испытывая неловкости, прилечь, не размыкая объятий, на бок (кровать была узкая). В это мгновение между ними произошло нечто, чего нельзя выразить словами, некое простое движение, предназначенное лишь для того, чтобы им было удобнее, движение, которое оба они совершили с абсолютной синхронностью, словно пара профессиональных танцоров, за плечами которых сотни репетиций. И случилось так, что это совместное движение, великолепное, совершенное до такой степени, что в это невозможно поверить, ужасно рассмешило обоих, оно смело с дороги всякие остатки неловкости или напряженности и вместе с тем обострило эмоции. Поскольку кровать была односпальной, им приходилось лежать на боку, обнявшись и тесно прижимаясь друг к другу. И при этом интуитивно согласовывать любое движение — как в парном танце. И впрямь, кроме одного толчка локтем в плечо, это был слаженный танец, и он удивлялся этому, так как полагал, что она уж точно не та девушка, что обладает богатым опытом, да и про себя знал: он весьма далек от того, чтобы слыть виртуозом. Когда рука его начала неуверенно продвигаться по ее бедру, она шепнула ему на ухо: «Минутку, дай мне только вывести Хозелито в ванную, я его немного стесняюсь». А он решил немного поумничать шепотом: «А что? Почему бы ему и не посмотреть? Пусть немного поревнует? Может, это и его зажжет?..»
Он слышал, как она беседует с котом перед тем, как закрыть его в ванной. Теплым низким голосом она его ласково уговаривала. Или извинялась. Вернувшись, она легла рядом на бок, они обнимались, не переставая гладили друг друга, потому что не решались продолжить, пока пальцы его не двинулись поверх ночной рубашки на поиски ее груди, но она перехватила его ищущие пальцы и зажала их в своей ладони, отодвинув как можно дальше от крохотных холмиков, которых она всю жизнь так стеснялась. И, словно выдавая ему немедленную компенсацию за изгнание, она направила его пальцы себе на живот. В нем вновь всколыхнулось непреодолимое желание разговаривать, и он произнес глуховатым голосом: «Послушай, Рахель…» Но она прикрыла его губы, и он уступил, начал осыпать поцелуями ее лоб и виски. Он целовал уголки ее глаз, и под ушами, и в шею, и там, где шея переходит в плечи, и в этом месте от прикосновения его губ ей было немного щекотно. Своими поцелуями он старался, по сути, подкупить ее или полностью отвлечь ее внимание от того, что его вторая рука не остановилась на животе, на том месте, где отпустили ее на свободу, а начала медленно и осторожно красться на юг. Пока Рахель не остановила его: «Подожди немного… Я все еще побаиваюсь…»
И он уступил ей, тут же остановился, только ответил шепотом: «Ты будешь удивлена, маленькая белочка, я тоже немного боюсь. Не только ты…» И хотя ему казалось, что не было и тени сходства между ее стыдливой боязливостью и его опасением возможного фиаско, их страхи были довольно схожи. Она, несомненно, видела в нем мужчину, познавшего множество любовей, уже вкусившего редких и изысканных наслаждений, и опасалась, как бы все то, что способно предложить ее неискушенное одеревеневшее тело, не показалось ему довольно пресным. Он же, со своей стороны, боялся, как всегда, что желание его может исчезнуть без всякого предварительного уведомления, как уже случалось с ним несколько раз. И как тогда он будет выглядеть в ее глазах? Что она подумает о самой себе? И о нем? О его ночном нашествии на ее дом, о той пылкости, что он принес с собой, пылкости, ничем не обеспеченной, — и это выявится в конце концов, и станет ясно, что все очковтирательство, обман зрения, фанфаронство и притворство. Ведь она наверняка считает его мужчиной опытным и умелым, и что она подумает, когда обнаружится, что он не более чем перепуганный юноша, взволнованный до такой степени, что его сковала судорога?
И вправду, едва возникли в его мыслях эти опасения, как они тут же стали реальностью. Теперь ему следовало отдалить свое тело от ее тела, которое до той поры было по всей длине тесно прижато к ней, чтобы она не заметила того, что вдруг пропало.
Но разве всего лишь пару минут назад не испытывал он жгучего стыда перед нею и не старался, чтобы она не испугалась, ощутив через одежду твердость его напрягшегося члена? А теперь он встревожен обратным: что же случится, если она заметит, как он увял и скукожился?
Маленький злорадный бесенок, этакий ухмыляющийся шутник возник в его мыслях и открыл ему тайну: вот сейчас вы оба, лежа в одной постели, наконец-то сравнялись; она все время прилагает максимум усилий, чтобы не прижаться к тебе грудью и не дать почувствовать, что груди у нее почти что и нет, а ты по той же самой причине отодвинул от нее нижнюю часть своего тела. Ничья.
