Что хотел сказать мальчик своим постоянным «ай, ай», какой смысл был в том, что маленький Дёрр подкарауливал утром в саду дочь хозяина гостиницы и не было ли здесь еще человека с кисточкой для клея?
Он почувствовал, что губы его шевелятся. Он беспрерывно повторял эти вопросы, беззвучно, лишь шевеля губами. Может быть, губы просто дрожали, дрожали все сильнее и сильнее, а все те вопросы он отчетливо видел теперь перед собой в форме вопросительных знаков, кружащихся все быстрее и быстрее, как штанги карусели. Ответы представлялись старику, как лица, пролетавшие мимо и мельком улыбавшиеся ему, лица, в которых не было ничего примечательного, а выражения были неуловимыми. Как хотелось старику поймать хоть одно из них, поймать, чтобы удержать и сохранить.
Зеленый автомобиль.
Естественно, и плакат с изображением разыскиваемого. Не портрет ли это незнакомца? Может быть, ему уже устроили засаду? В любом случае он уже видел на улице такие плакаты, вот только где?
«Ай-ай», — произнес он, заикаясь. Зеленый автомобиль. Полиция. В углу рта скапливалась слюна, высыхавшая от дыхания.
Да, зеленое крыло автомобиля, он видел его сегодня, такое же зеленое, как полицейская машина. Но разве полиция не вездесуща, разве она не раздавала листовки пешеходам, владельцам лавок, а может быть, даже и мяснику с хозяином гостиницы?
Зеленый автомобиль стоял на перекрестке улицы и переулка, перекрыв дорогу белой машине и трамваю. Что-то кричали люди. Трамвай отчаянно звенел, но старик не пошел дальше, он вдруг ощутил волчий голод — сейчас он закроет, наконец, окно на кухне и накроет стол — как всегда. Правда, сверху, из окна, он не сможет так хорошо рассмотреть, что происходит.
Теперь он стоял на улице, оказавшись здесь быстро, как во сне. Но это был не сон, а что-то совсем другое. Что же это было? Бодрствование, помрачение, пробуждение? Куда оно его приведет?
Он вышел из арки; дождь перестал. Издали, словно за пеленой тумана, он различил пятна света. Лавка мясника находилась между плотиной и улицей Старый Редельгейм.
Он подошел ближе. Но на створке окна ничего не оказалось — лишь обрывки приклеенных когда-то на стекло бумажек.
Синее ночное освещение делало все предметы в магазине крупнее, массивнее, внушительнее — большие весы, колоду для рубки мяса, застекленный прилавок, который теперь, ночью, был пуст, если не считать пары смятых салфеток, булочек, служивших для украшения, и сложенных стопкой ценников.
Было видно, что булочки присыпаны маком и кунжутом и сложены в виде автомобильного колеса; если долго смотреть на него, то колесо это начинало вращаться.
«Русский хлеб, — пробормотал он, — состоит из грубой ржаной муки, но только наполовину; остальное — сахарная свекла, отруби, листва».
Нет, на стекле ничего не было, но вот на полу… Он склонил голову набок, прижался лицом к створке и присмотрелся. Да, вот он, плакат, о котором он думал. Старик тут же живо его вообразил и даже смог прочесть стоявшие под портретами буквы. Разыскиваются террористы.
Двенадцать фотографий — восемь женщин и четверо мужчин. Один мужчина с усами, это не он, слишком худ, и нос не тот. Другой — в очках, очень толстый, и еще один с жидкими соломенными волосами, сквозь которые явственно просвечивала лысина. А что на последнем портрете? Да, это, должно быть, он, личность среднего возраста с неприметными чертами лица и очень серьезным взглядом.
Странно, сколько на свете людей с ничем не примечательными лицами, с лицами, в которых нет ничего достойного воспоминания. Или все дело в том, что он сейчас изо всех сил старается — слишком судорожно, слишком отчетливо — вспомнить мину этого человека, так внезапно вторгшегося в его сознание, так старается, что подробности этих черт не желают соединяться в нечто целое и ускользают от него?
Теперь он обнаружил в нижней части плаката несколько цифр, машинально провел рукой по тому месту, где находится нагрудный карман рубашки, в котором он обычно держал карандаш, но карандаша не было. Старик испугался. Грудь показалась ему абсолютно чужой. Она была густо покрыта чем-то жестким, непонятно откуда взявшимся и из чего состоящим, пальцы его скользнули по груди в пустоту.
«Значит, мне придется выучить номер наизусть, — подумал он, — запомнить хотя бы на то время, какое мне понадобится, чтобы дойти до телефона-автомата на углу».
Он снова взглянул на ряд цифр, и тот вдруг показался ему невероятно длинным. Понадобится неимоверное усилие, чтобы сейчас, ночью, в этой синей темноте торгового зала полностью прочитать номер. Он тут же вспомнил, как в детстве заучивал наизусть стихи, пользуясь трюком, который подсказала ему мать. Надо раз за разом читать вслух то, что предстоит выучить, одновременно листом бумаги закрывая уже прочтенные строчки. Читаешь снова и снова, а лист бумаги медленно наползает на шрифт. Одномоментно с этой мыслью перед глазами старика медленно появилось что-то серое и бесформенное, оно заполнило поле зрения, повиснув между глазами и числами, и стало опускаться вниз, пока он тихо бормотал номер; старик испытал невероятное облегчение, очевидно, он еще не потерял способность выучить что-то на память. Но потом ему стало ясно, что эта серость, принявшая форму квадрата, закрывает не только цифры, но и вообще все поле зрения, и это страшно напугало старика. «Вот оно, — подумал он, — конец моему зрению, слепота». Он потер глаза, и, к его удивлению, серый призрак исчез, но старик в это не верил. Разве он не остался, этот серый квадрат, в виде слабого пятна, сквозь который все видимое проступало ярче и с более четкими контурами?
Он обернулся. С территории водопроводной станции сквозь прутья ограды выскользнула куница. Старик внимательно смотрел ей вслед. В доме Красного Креста, что на противоположной стороне улицы, в старом деревянном здании, открылось окно, и из него высунулась женщина и выставила на подоконник какой-то поднос. На мгновение стала видна комната за спиной женщины, там стояли большие белые весы, до странности похожие на весы мясника, маленький медицинский шкаф с флаконами, тюбиками и чашками, а на стене висел рисунок, изображавший человека в разрезе — со всеми его кровеносными сосудами и нервными стволами.
Теперь он дошел до телефона-автомата. Сначала ему показалось, что в ячейке кто-то стоит — рослый мужчина в шляпе. Старик почувствовал, как в нем закипает раздражение. Что за люди? У них нет домашнего телефона, и они по ночам ведут бесконечные переговоры из автомата. Он доподлинно это знал, у него самого очень долго не было телефона.
Нет, в кабине никого не было, только снаружи, на распределительной коробке, висел старый платок и трепетал на ночном ветру.
Он почувствовал, что было бы прекрасно прежде задуматься, что, собственно, происходит, но потом отогнал эту мысль. Лучше не привязываться к ней, иногда бывает лучше не узнавать во сне, что тебе всего лишь снится сон.
Он открыл дверь кабины, посмотрел на большой серый телефонный аппарат и на маленький сектор вызова экстренных служб, порылся в кармане в поисках десятипфенниговой монетки. Обычно у него в карманах всегда находилась какая-нибудь мелочь, но на этот раз там лежала только какая-то маленькая бумажка. Старик ощупал ее и быстро засунул поглубже.
