Оба громко рассмеялись, встревожив юную Брунгильду, вальсировавшую неподалеку с каким-то уланом. Она метнула в их сторону, в темный угол, откуда доносился этот смех, разъяренный взгляд, которого они не видели.
– Вы не ответили на мой вопрос. Что бы вы стали делать, если бы я женился на вашей ученице? – настаивал Шарль-Анри (не замечая, что говорит о своем браке уже в сослагательном наклонении).
– О, для начала я бы сказала «уф!», – ответила Мари. – А потом, честно, понятия не имею. Прокляла бы вас и одновременно пожалела. Но скажите, это имение в Дордони тоже иллюзия?
– Отнюдь нет, – ответил Шарль-Анри в запоздалом порыве к респектабельности. – Только оно действительно в Дордони, то есть далеко от Парижа. Земли вокруг давно заложены, я так и не смог их продать.
– И вы взяли бы туда с собой Брунгильду? – спросила она, машинально восприняв то же сослагательное наклонение.
– Ну уж нет! – возразил Шарль-Анри с чрезмерной, внушенной ужасом твердостью. – Нет. Собственно, я никогда не встречал женщин, с которыми захотел бы там жить… Там или в другом месте, – добавил он. – Впрочем, в Париже я никогда не жил. Мне было бы невозможно…
Он оборвал свою фразу, попытался продолжить и умолк. Скрипки вдруг стали весьма опасны, и эта женщина, сообщница с прозрачными зелеными глазами и беззаботным смехом, чье лицо отметили нежные и сумасбродные воспоминания… эта женщина с безумным, но явно щедрым прошлым тоже стала очень опасна. Он попятился, когда она положила ладонь на его руку, и уже заранее отрицательно качал головой, даже прежде, чем она спросила:
– Но тогда… почему бы и нет? Я обожаю деревню!
Улыбка теперь была и в глазах Мари, а доверие, облегчение и веселость делали ее совершенно неотразимой. У Шарля-Анри почти не было сил сопротивляться этой улыбке. Но, возможно, он все-таки упустил бы свое счастье, если бы тут внезапно не появилась юная Брунгильда, застыв столбом возле их столика, словно вытесанная из того же несокрушимого дерева. Ее глаза полыхали, голос гремел.
– Кажется, сегодня вечером моя родственница забыла о своем возрасте, – заявила она по-французски, на сей раз, хотя бы по форме, без ошибок.
И тут Шарль-Анри с ужасом увидел, как улыбка вдруг исчезла с лица Мари; увидел, как она поспешно встала, слегка поклонившись и всячески показывая осознание своей вины и дурного поведения. Увидел, что она готова извиниться, и понял при этом, что не сумеет вынести, если она сделает это перед ним – ее природным защитником и будущим любовником.
– Полагаю, это вы забыли о своем, – сказал он, вставая в свой черед. – Ваш юный возраст уже не является достаточным извинением, мадемуазель Геттинген, – четко произнес он с язвящей почтительностью, – чтобы вы забыли о наших с мадам де Кравель летах. И уж в любом случае недостаточным, чтобы избавить вас от извинений. Так что я жду их, – закончил он резко (потревожив дух своего предка Эмери, брошенного Людовиком XV на пять лет в Бастилию за заносчивость).
Юная валькирия, ничего не знавшая об этом образцовом предке, колебалась, переминаясь без всякого изящества с ноги на ногу. «Как молодой медведь», – подумал рассеянно Шарль-Анри. Он не осмеливался посмотреть на Мари, но ему хотелось повернуться к ней и заключить в свои объятия – как можно скорее, теперь, когда за него решал кто-то другой, кто-то, кого он, Шарль-Анри, всю свою жизнь недооценивал и не слушал и кто, возможно, был в конечном счете всего лишь мелкопоместным сельским дворянчиком и гулякой, уважительным к приличиям, верным своей жене и скорым на гнев.
– Маменька… – начала девица, – матушка сказала бы…
Она осеклась, покраснела и почти выкрикнула: «Я извиняюсь!» – после чего ускакала прочь одышливым галопом.
«От которого стекла дрожат», – подумал с преувеличением Шарль-Анри. Но преувеличение, видимо, было ничтожным, потому что это бегство вызвало за его спиной знакомый смех, который смолк, лишь когда он обернулся и прижал дальнюю родственницу к себе.
Воспоминания… воспоминания…
«Лендровер» мчался на полной скорости к третьему лагерю, и сидевший за рулем Вильгельм Ханс, профессиональный охотник, чувствовал странное облегчение. Хотя сэр Глатц и его жена Анна были идеальными клиентами для сафари: молчаливые, вежливые, сдержанные. К тому же заплатили вперед. За десять лет охоты на диких зверей Ханс всякого навидался, но тут робел, особенно перед сэром Глатцем. Все в нем: близорукие глаза, седые волосы и необычайно ловкое тело – Ханс видел, как он выпрыгнул из машины практически на ходу, – смутно тревожило его, как живой анахронизм. Жена была, конечно, моложе, но при этом уже сгорбленная, какая-то уклончивая, еще красивая, быть может, но странная, и они так мало говорили между собой.
«В конце концов, – подумал Ханс, – мы еще ничего не подстрелили, но они же англичане, а у англичан силен спортивный дух, это общеизвестно».
– Остановимся здесь.
Он поднял руку в закатное небо, и две шедшие позади машины остановились, как раз вовремя. Бои тотчас же нарочито засуетились, разбивая палатки, в который раз заставив его улыбнуться. Опять они ломали свою комедию перед туристами, так дорого платившими за то, чтобы их растрясли посильнее. Но переигрывали.
– Хотите выпить чего-нибудь? – спросил Ханс учтиво. – Из-за всей этой пыли вас наверняка мучает жажда.
Сэр Глатц помог своей жене вылезти из машины, скорее механически, чем заботливо.
– Давайте сюда, дорогая, – сказал он. – Сейчас как раз ставят вашу палатку. Сможете отдохнуть.
И опять его жесткий, почти тевтонский акцент резанул Ханса по уху. Но, в конце-то концов, ему плевать. Все эти набитые долларами люди, считавшие себя охотниками только потому, что имели их достаточно, чтобы приобрести хорошие ружья, превосходные билеты на самолет, комфортабельные кемпинги и даже его собственные услуги… все эти люди теперь были ему противны. Как они могут верить, будто дичь можно купить или что она камикадзе?
– Сожалею, – начал он вежливо, – сейчас у нас нет шансов.
Он резко осекся, потому что из-за низкого солнца лоб сэра Глатца пересекла косая тень.
– Видите ли, – сказал Глатц, – мы сюда приехали не совсем охотиться. Моя бедная жена Анна вам это подтвердит.
«Очень хорошо, – подумал Ханс, – должно быть, этот тип просто хочет проветриться, или любит делать фото, или ему осточертел Лондон».
Он улыбнулся, но тот уже продолжал устало:
– Я приехал сюда, чтобы убивать. – Посмотрел Хансу прямо в выцветшие глаза и засмеялся: – …убивать зверей, разумеется. Люди, знаете ли, нынче немного дороговаты.
«Этот англичанин – псих», – подумал Ханс, но, едва не хохотнув, снова испытал какой-то страх, хотя психи ему уже попадались, причем самые разные: мифоманы, импотенты, снобы, лжесамцы, люди с деньгами. Однако этот бронзовый, орлиный, почти чеканный профиль под белыми волосами сбивал его с толку.
