Ознакомительная версия. Доступно 9 страниц из 45
Центром нашего притяжения была мастерская художника из Ленинграда Якова Александровича Басова. Очень красивый дом из ракушечника, с итальянским двориком, недалеко от берега моря. Яков Александрович – крупный интересный мужчина в возрасте, интеллигентный, доброжелательный, гостеприимный. Раньше Басов писал маслом унылые совковые картины. В точности так, как требовал соцреализм. Перебравшись в Крым, начал писать акварельные пейзажи. Много работал на пленэре, ходил в горы, встречал рассветы. Открылось второе дыхание. Многие его работы того времени теперь экспонируются в очень хорошем Симферопольском художественном музее.
К нему приезжала летом на отдых его приемная дочь, очаровательная Ирина. Звезда Алупки. Она выросла на море. Прекрасно плавала. Чувственная, живая, лукавая, за ней всегда ходили толпы поклонников. Поэтесса. И – дочь известного в свое время поэта Бориса Корнилова. Автора знаменитой «Песни о встречном». В тридцать втором того обвиняют в «яростной кулацкой пропаганде», а в тридцать седьмом арестуют как «участника антисоветской троцкистской террористической организации». Дочь родилась, когда отец был уже арестован. В тридцать восьмом Корнилова не стало. Недавно Ирочка, живущая сейчас с мужем в Париже, издала в России сборник о своем отце. Тогда она отдыхала в Алупке с маленькой дочерью Мариной и мужем, Борисом Заборовым, очень талантливым, в то время белорусским, художником. Теперь – известный художник, гиперреалист, оформитель ряда спектаклей «Комеди Франсез». Оба, Ирочка и Борис, – молодые, красивые, сильные, талантливые, жадные до любых жизненных впечатлений. Вокруг них – водоворот людей и событий. Это была счастливая встреча. Моя теплая дружба с Борисом и Ириной сохранилась до сих пор. Как мы тогда проводили время! Купались в шторм среди опасных скал, вытаскивали канатом из бушующих волн тех, кто не мог выбраться, катались с огромного камня «рояль», куда нас вначале выбрасывала волна, а потом мы соскальзывали к берегу по пологой части камня. Поднимались на АйПетри, чтобы встретить рассвет. Наблюдали богатырские игры местных ныряльщиков. Они устраивали парные соревнования, кто дольше просидит под водой: один из пары сидел на глубине три-четыре метра, держась за камень, а второй носил ему воздух и передавал рот-в-рот.
Ирочка, она была немного старше, подтрунивала надо мной: «Ну что, – говорила она – микеланджеловский мальчик, ты хотел бы разметать мои волосы в своей палатке?» «Конечно, хотел бы. Кто бы отказался?» – «Жди, надейся, может, я и приду». Куда там. И без меня многие мечтали иметь отношение к ее волосам, многие хотели бы ее когда-нибудь дождаться. Шутливая, дерзкая, задорная Ирочка. Может, это все показное? Может, ей никто и не нужен был вовсе, кроме ее брутального, глазастого Заборова?
Среди Ириных поклонников и Борька-гитарист, приятель и тезка ее мужа, идеально подстриженный, идеально одетый, гроза всех окрестных девчонок. «Иду делать рис», – говорил он, уходя на очередное рандеву. Почему рис? Вечерами этот Борька, художник из Ленинграда, пел под гитару одесские песни, «как на Дерибасовской, угол Ришельевской», блатные песни, Высоцкого «У тебя глаза как нож», «Что же ты, зараза», «Горели мы по недоразумению», «Где твои семнадцать лет», Окуджаву. Это были совсем не те песни, что мы пели в конце пятидесятых. Послушать стягивалась молодежь со всей Алупки.
В города Советского Союза тянулся поток тех, кто возвращался из лагерного ада. Уже вышел «Один день Ивана Денисовича», уже можно было прочесть часть «Колымских рассказов» Шаламова. Потекли реки изустных, как бы народных историй. Наполненных особенностями лагерного быта, фени, матерщины, грубого животного юмора, пронизанных страданиями простого человека, измученного,
униженного, изуродованного, но несломленного. В среде московской и ленинградской интеллигенции считалось уместным, престижным и модным передавать, пересказывать эти лагерные байки, материться, коверкать прекрасный русский язык. В нашей алупкинской компании появлялись «центровые» московские мальчики. Видимо, из хороших семей. Гордились своей фартовостью, блатным жаргоном. Хотели быть похожими на блатных. Косили под блатных. Шустро сыпали лагерными историями. Видя нашу иногда отстраненную реакцию, говорили: «Ну что, не нравится? Нехорошие мы парни? Неприличные?» Но рассказчиками они были прекрасными. Впоследствии мы слышали много подобных рассказов. И народных, натурально принесенных из мест лишения свободы. И придуманных, искусно закамуфлированных под блатные. Эти, как правило, малоэстетичные байки невольно застревали в голове, запоминались. «Сколь было генералиссимусов». «Я на слободе пончики с джемом ел, исключительно». «Знаю, бывал я у вас в Ленинграде. Как с Московского вокзала выйдешь, налево Невский будет. Там еще театр с конями». Со временем я сам стал сочинителем и рассказчиком подобных баек. Делился ими с друзьями, отдыхая в Планерском, Новом Свете, в Пицунде. Они, эти байки, пользовались успехом. Отдыхающие, наслышанные об этих рассказах, незнакомые люди из молодежи, конечно, приходили в самую жару на пляж, где я в компании друзей грелся на солнышке. Повтори, что вчера вечером рассказывал. Не момент, ребята. Да и настроения нет. Это надо под настроение. Сейчас создадим настроение. Приносили теплую, пузырящуюся от жары водку. Выпей. Послушайте, какая сейчас водка? Такая была временами слава. Слава не всегда в радость. Зарекался, что не буду больше прикасаться к этой теме. Что это не самая сильная моя сторона. Но потом все равно – временами под настроение возвращался к лагерной тематике. Подлинным просветителем для меня в те годы стал мой друг Витя, тогда еще студент театроведческого факультета ЛГИТМиКа. Мы очень быстро сблизились и стали друзьями. Я уже работал по специальности. Писал диссертацию. Занимался спортом. Девчонок тоже не забывал. Но каждый вечер около двенадцати я заезжал к Вите, в большую коммунальную квартиру на Таврической.
Тогда мы открывали для себя культуру всего земного шара. И нашей страны. Всего, чего лишены были за душным железным занавесом. Хотели охватить все. Зощенко и Ахматову, Платонова и Сашу Черного. И новые обоймы – Некрасова, Аксенова, Гладилина. Астафьева, Тендрякова, Ахмадулину. Читали и «Новый мир», и «Юность», и «Знамя». И «Искусство кино». И «Вопли» («Вопросы литературы»). Успевали на демонстрации новых фильмов, на кинофестивали. «Застава Ильича» Хуциева. Ромм. Данелия. Надо уследить за потоком вернисажей. Не прозевать выставки в Эрмитаже, в Русском музее. Необходимо знать всех новых художников. А театр? А балет? А опера? А добрать из недавнего прошлого? «Не хлебом единым» Дудинцева. Тут еще старик Катаев выпустил новый перл «Святой колодец». Итальянский неореализм в кинематографе. Художники Ренато Гуттузо, Грис, Брак, Леже. О, надо не забыть Джеймса Джойса. Акутагаву. И БхагавадГиту. И письма Неру дочери. И Амброза Бирса. Времени на все не хватало. Мы читали, смотрели, обсуждали, куда-то ехали, встречались. Хронически недосыпали. «Андрей Рублев» и «Иваново детство» Тарковского, фильмы Куросавы, Бергмана, Антониони, Ламориса. Витя, ты был моим гидом по рекам и морям бурной культурной жизни того времени. Низкий тебе поклон, Витюша. И социологию не надо забывать. Мы дружили с Игорем Семеновичем Коном. Конечно, необходимо хорошо знать его «Социологию личности». И работы по психологии юношества. Я встречался в воскресенье на Невском с друзьями, мы куда-то шли, я на ходу засыпал, а они держали меня за руки, чтобы не упал. Со временем я понял, что нельзя объять необъятное. И стал относиться ко всему этому спокойней.
Ознакомительная версия. Доступно 9 страниц из 45
