Мы медленно потащились вверх, болтая ногами с лыжи, и, улыбаясь, смотрели друг другу в глаза. Взгляд ее показался мне таким спокойным, приветливым и естественным, полным хрустальной голубизны, что случай с запиской стал казаться вообще не существовавшим. Жаль, что я порвал записку. Можно было бы снова подсунуть ее. Например, вложить в рукавицу. Это было бы забавно — своеобразная игра диалог.
Но когда мы вдвоем оказались на вершине холма, играть во что бы то ни было мне расхотелось. Мы уже не смотрели друг другу в глаза. Мы молчали. И улыбка на ее губах едва-едва виднелась. Я чувствовал, что между нами что-то происходит. Возможно, это только мне так казалось. Но девушка почему-то медлила съезжать с горы.
— Теперь у тебя в Москве собственные апартаменты, — сказал я, лишь бы не молчать.
Она пожала плечами. Потом сняла кепочку и, встряхнув белокурыми волосами, снова надела.
— Можно зайти к тебе в гости? — спросил я.
— Конечно, — почти с удивлением ответила она.
— Прямо завтра?
— Да, — выдохнула она и, оттолкнувшись палками, полетела вниз.
— Как самочувствие? — поинтересовался у меня доктор. Он выгрузился на вершину холма с подругой «медсестрой», которая тут же полетела следом за Майей.
— Кажется, пора сушить лыжи, — сказал я, взяв понюшку табаку. — Разве за ними угонишься.
— А ну попробуем! — предложил доктор, выпуская из трубки пышные клубы табачного дыма, и задористо подтолкнул меня плечом.
Хороший мужик наш доктор, подумалось мне, и мы вместе погнались за девушками.
Девушек мы не догнали, но зато подрулили к столу, где как раз появился свежий самовар и блюдо с горячими булками.
Доктор взял меня за руку.
— Прекрасный пульс, — сказал он. — Как насчет чая с ромом?
— Поменьше чая, побольше рома! — улыбнулся я.
Доктор тоже улыбнулся.
Тут я вспомнил, что жена говорила о моем обыкновении к месту и не к месту улыбаться, и решил следить за собой, чтобы улыбаться не так часто, дабы, чего доброго, и в самом деле не производить на людей соответствующего впечатления.
Мы воткнули в снег лыжи и палки и взяли чашки с чаем. Прихлебывая, мы смотрели на Папу, который в очередной раз вел переговоры по своему мобильному телефону.
— По-моему, наш Папа становится немного мизантропом, — ни с того, ни с сего сказал доктор. — Как-то неадекватно себя ведет.
— Значит, и ты заметил, доктор? — покачал я головой.
— Как же тут не заметить. Портится у него характеришка, портится.
— Специфика работы. Ничего не поделаешь.
— Почему же не поделаешь? — оживился доктор. — Во всякой области есть свои специалисты.
И к чему он это сказал, удивился я про себя. Что за странная фраза? Мне сделалось как-то неловко, и, не зная, что сказать, я стал смущенно отламывать от булочки кусочки и кидать их в рот.
— Говорят, с ним вообще стало очень трудно договариваться, — продолжал доктор. — Эдак он нам всем жизнь осложнит.
Я все еще не понимал, к чему он клонит.
— Может быть, у тебя другое мнение? — спросил доктор.
Я не знал, что сказать.
— Говорят, он устраивает для нее, — указал он бородой в сторону Альги, — особые апартаменты на самом пике Москвы. Ты не знал? Да-да, специально для нее, для Альги!
— Нет, не знал, — пробормотал я. — И что с того?
— Нет, конечно, ничего особенного. Только за Маму обидно. Нехорошо. Она такая добрая, заботливая, человечная. Столько для всех нас сделала. Мы ее все любим, верно?
— Ну так ты скажи ему об этом, — предложил я. — Покритикуй. Постыди, что ли.
— Сам критикуй, — усмехнулся доктор. — И стыди.
— Кажется, у него это не впервые, — пожал я плечами. — Я имею в виду его прежние увлечения, — и простодушно добавил, — тебе-то, кажется, не трудно его понять
Доктор от души расхохотался.
— Ну, — проговорил он, давясь смехом, — если говорить обо мне, то я, как тебе известно, общаюсь лишь медсестрами. К тому же не обманываю Маму.
— Что же, ему тоже только с медсестрами общаться?
Доктор развеселился еще пуще, но потом в одну секунду посерьезнел. Он взял меня под руку и отвел подальше от стола, вокруг которого стали собираться наши старички.
— Знаешь, — уже совершенно серьезно продолжал он, — некоторые самолюбивые мужчины, достигая определенного возраста и положения, иногда склонны, что называется, зацикливаться на особого рода сверхценных идеях.
— Каких еще идеях? — все больше удивляясь обороту нашего разговора, воскликнул я.
— Господи, Серж, ты настоящий ребенок. Ну конечно, ты весь в своих эпохальных проектах, вынашиваешь разумное, доброе, вечное…
— Ничего я не вынашиваю.
— Как не вынашиваешь? Конечно, вынашиваешь. Того и гляди снова удивишь нас чем-нибудь грандиозным. Тебе, конечно, невдомек, о чем я толкую.
— Что-то я никак тебя не пойму, доктор.
— Ну как же, — даже загорячился он, — это явление довольно распространенное. Достигая определенной высоты, люди вдруг ловят себя на мысли, а не сменить ли полностью прежнее все окружение, образ жизни, даже жену.
— Мне кажется, — искренне вздохнул я, — у каждого мужчины время от времени возникают подобные мысли.
— Да что ты! Вот бы никогда не подумал… — доктор выплеснул остатки чая на снег и пошел поставить чашку на стол. — Но Папа все-таки — совсем другое дело, — сказал он, вернувшись.
— Так ты думаешь, он хочет оставить Маму? — тупо спросил я.
— Это бы еще полбеды. Как говорится, есть мнение, что, двигаясь в этом направлении, Папа способен и на более радикальные шаги.
— То есть?
— То есть вообще сменить караул. Поэтому он теперь и приглядывается не только к своим сотрудникам, но и ко всем нам: кого оставить, а кого, так сказать, за борт… Но, скорее всего — всех за борт. Конечно, и себе навредит этим. И не просто навредит — может все потерять. Но уж если его понесло в этом направлении…
— Я и не знал, что ты такой изощренный аналитик.
Кажется, я понял, что имел в виду доктор, но к чему он все-таки вел, для чего говорил все это именно мне?
— Я говорю лишь о том, что лежит на поверхности, — махнул рукой доктор. — Другие смотрят гораздо глубже.
— Другие? Какие другие? Куда смотрят?
Он неопределенно покачал головой.
— Вообще люди. Люди, которые смотрят в будущее.
— А-а… — протянул я.
— Кстати, мой милый, тебе известно, кто такая эта Альга? — неожиданно спросил он.
