— Ну я пошел, — сказал он. — Через час буду.
— Ну идите, — сказала Ленни. — Через час чтобы были.
Что за прелесть этот Жоринька! Как охотно он давал себя переодевать, гримировать, причесывать! Как безропотно подставлял златокудрую головку под самые невообразимые головные уборы, которые только могла выдумать неугомонная Ленни! Как радостно повизгивал, когда она, притащив из спальни Лизхен весь запас пудр, румян и помад, сурьмила ему брови, чернила ресницы, подводила глаза, подкрашивала губы! Как быстро переходил из образа в образ, представая то Чайлд Гарольдом во фрачной паре, то турецким пашой в феске и расшитом халате, то русским мужиком в косоворотке и плисовых штанах, то автомобилистом в клетчатом кеппи и кожаных крагах, а то и светской дамочкой в одном из бальных платьев Лизхен, которое, кстати, очень ему шло.
Ленни прыгала вокруг него. Одевала, раздевала, ставила в позы, давала указания.
— Жоринька, придайте лицу мечтательное выражение! А сейчас повернитесь вполоборота и закурите! Ай, молодец! Сядьте у письменного стола, сделайте вид, что умеете читать! — раздавался то тут, то там ее звонкий голос.
Эйсбар как очумелый носился со своей треногой по квартире. Прилаживался, примеривался, искал ракурсы, менял освещение. Лизхен с интересом следила за их манипуляциями. Наконец все трое шумно выдохнули и повалились в кресла не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. Однако через пять минут неугомонная Ленни вскочила снова.
— Псевдоним! Мы забыли придумать ему псевдоним! — И забормотала со скоростью таксомотора: — Георгий Алексеев… Алексей Георгиев… Александр Григорьев… Григорий Александров… Александридзе…
— Да ну тебя! — воскликнула Лизхен. — Какой из него грузин!
— Александр иди… Жорж Александриди… Прекрасно! Слышите, вы, Александриди новоиспеченный, чтобы откликались, когда вас зовут! А теперь надо бы хлебнуть шампанского за наш будущий успех.
Глава IX. Сны и явь Лары Рай
В квартире Ожогина царила мертвая тишина. Сам он угрюмо сидел в кабинете, прислушиваясь, не раздадутся ли звуки со стороны комнат Лары. Звуки не раздавались. Лара спала. Горничные жались по углам. На кухне повар-француз боялся лишний раз ударить ножом по куску мяса. Столовая, обычно полная народа, обезлюдела. Господа больше не принимали. Даже кенар перестал чихать и кашлять. Даже пудели Чарлуня и Дэзи прекратили вечную возню и, словно почуяв настроение хозяев, лежали у ног Ожогина меховыми ковриками.
Несколько дней назад после почти месячного пребывания в Шереметевской больнице Ожогин привез Лару домой. Доверить столь великую драгоценность карете скорой помощи не смог, поэтому вез сам, подняв и наглухо задраив откидной верх машины.
Подъехав к дому в Кривоколенном, осторожно извлек Лару из салона и понес на руках в бельэтаж. Дома сразу отнес в спальню, положил на кровать, бережно распутал вуаль и снял шляпу. Лицо Лары было черного цвета. Ожогин вздрогнул. Он знал, что это не лицо — целебная мазь, но на мгновение ему стало страшно. Бинты сняли только вчера вечером, и, когда Ожогин утром приехал в больницу, Лара ждала его, полностью одетая сестрами милосердия, — в глухом платье с высоким воротом и широкополой шляпе с густой вуалью.
Ожогин пересилил себя и пристальней всмотрелся в черную маску, которая теперь надолго заменила Ларе лицо. Мазь не могла скрыть главного: изуродованной правой щеки, шеи и подбородка. После того как мази и притирания больше не понадобятся, они будут выглядеть как сплошной красный рубец. Волосы Лары, частью сгоревшие, частью сбритые в больнице, начали отрастать. Но ежик рос неровно, оставляя частые проплешины, которые никогда не зарастут.
Ожогин зажмурился, но тут же обругал себя за малодушие и поспешно начал хвалить за то, что сообразил, предусмотрел, успел поменять обстановку в спальне и будуаре Лары, убрав все зеркала и зеркальца. Он долго не знал, что делать с зеркальной стеной в ванной. Выламывать ее не представлялось возможным. Однако выход нашелся, и теперь на месте зеркала красовался витраж с райскими птицами красно-сине-зеленой расцветки.
На следующий день после возвращения у Лары началась новая жизнь. Приходили из шляпного ателье, приносили тюрбаны и чалмы, широкополые мушкетерские шляпы и крошечные тесные «кастрюльки». Примеряли, особенно внимательно следя за тем, чтобы шляпа как можно больше закрывала лицо и шею. Приходили от парикмахера, приносили парики: модные «каре» с низкими челками, локоны, струящиеся по плечам, высоко забранные на греческий манер узлы, короткие стрижки с кудрявой макушкой. Лара выбирала, капризничала, бросала парики на пол.
Уходя, девушки из мастерских шептались, перемигивались. Лара знала, что на ее счет будут сплетничать с подружками, обсасывать каждую подробность поведения, да что сказала, да как швырнула на пол, да как топнула ногой, и это ей было приятно. О ее увечьях по Москве давно ходили слухи, но об этом она старалась не думать. Вот когда она выздоровеет и вернется на экран, они увидят настоящую Лару Рай.
Приходила массажистка, долго мяла тело, выламывала руки и ноги, чтобы вернуть мышцам былую эластичность, а суставам — подвижность.
Прибегал Ожогин, забрасывал мехами и шелками, окутывал тончайшими ароматами.
В тот день она долго спала, а Ожогин в своем кабинете прислушивался, не раздастся ли шорох из спальни.
Потом пришла дама, призванная заниматься маникюром и педикюром. Руки Лара не дала — на тыльной стороне ладоней тоже были ожоги и соприкосновение с водой или кремом было слишком болезненно. Когда же были заботливо умаслены все пальчики на ногах, а ногти покрыты темно-алым, почти черным, лаком и молчаливая мастерица удалилась, Лара решила перебраться с кровати к столику, куда поставили поднос с чаем.
Спустив ноги с кровати, она полюбовалась темными четырехугольниками лака, придающими изящество белокожим ступням. Лара привыкла любоваться собой со стороны. Свои фильмовые картины она смотрела редко и не очень узнавала в них черно-белую женщину, плавно передвигающуюся по кадру. Во время съемок ей виделась совершенно другая фильма — световая, цветная, где много ветра, где солнечные лучи пронизывают кудри, где она увязает в песчаных барханах, а листья — то ли клена, то ли каштана — облепляют тело.
Когда-то давно, в самом начале карьеры, она пыталась говорить об этом с Ожогиным, но получила ответ: «Синематограф — искусство грубое». Она долго удивлялась тому, с каким ажиотажем зрители реагируют на эти «черновички», как мысленно она называла черно-белые фильмы — нечто, что никак нельзя впускать в гостиную, к свету люстр, распахнутым окнам, открытому роялю, зажженным свечам. Особенно Лару интриговал ветер. С ним столько всего могло происходить на экране. Но снимали в пыльных павильонах.
Лара прошла от кровати к окну. Что-то неуловимо изменилось в комнате, но она никак не могла понять, что именно. На улице было солнечно и, наверное, свежо. На бульваре раскрылись тюльпаны. Лара еще раз внимательно присмотрелась к своей спальне и вдруг поняла, что вместо зеркал на стенах красуются милейшие пейзажи. Белые лодки на синем побережье, паруса дивным образом отражаются в облаках, фиолетовый пляж с зонтами мороженщиков и милым стариканом, тянущим на поводке собачку.
