Я решил, что он имеет в виду пули, и услышал щелчок взводимого курка. Возможно, конечно, мне это показалось со страха. Не осознав как следует, как здорово труханул, я уже сорвался с места и пустился наутек. Если бы хватило дыхания, я бы, наверное, до самого утра не остановился.
Теперь уже не узнать, сколько бы я так протянул. Но если бы меня никто не убил, то, думаю, продержался бы до начала холодов. Подобные стычки были редкостью, а в целом все складывалось нормально. Деньги я тратил до тошноты экономно — не больше одного-полутора долларов в день, — и лишь это задерживало на некоторое время час расплаты. Даже когда мои сбережения опасно приближались к нулю, в последнюю минуту всегда что-нибудь подворачивалось: то я находил деньги прямо на дороге, то какие-нибудь люди, являясь орудием провидения, творили чудеса, о которых я уже рассказывал. Не сказать, чтобы я был сыт, но, пожалуй, не было дня, чтобы мне что-нибудь не перепало. Правда, худ я был до крайности и к концу своего приключения весил всего 112 фунтов. Но в основном я отощал в последние дни. А все потому, что подхватил какую-то хворь — не то грипп, не то еще какой вирус, бог его знает что — и с тех пор вообще ничего не ел. Я был слишком слаб, к тому же, стоило мне взять в рот хоть крошку, меня тут же выворачивало. Если бы мои друзья чуть-чуть опоздали, не сомневаюсь, что они нашли бы уже мой труп. Все мои запасы закончились, и не осталось ни денег, ни сил, чтобы продолжать борьбу за выживание.
С самого начала погода настолько благоприятствовала мне, что я и думать забыл о ее капризах. Каждый день был почти неотличим от предыдущего: по-летнему ясное небо, жаркое солнце, пропекавшее землю и воздух, а потом — прохлада звеневших цикадами ночей. В первые две недели дождей почти не было, ну разве что иногда чуть-чуть моросило. Я стал испытывать судьбу и все чаще оставался спать под открытым небом, уже привыкнув к мысли, что погода все время такой и будет.
Но вот однажды ночью, когда я лежал в полудреме на лужайке под открытым небом, меня накрыл-таки настоящий ливень. Молния внезапно расколола небо, и дождь полил как из ведра. Пока я просыпался под неистовые раскаты грома, уже успел промокнуть до нитки: градины лупили по мне, как крупная картечь. Я мчался в темноту как полоумный, ища, где бы спрятаться. За те минуты, что я отыскал какое-то укрытые на каменистом склоне, я вымок так, словно переплыл океан, и стало уже неважно, укрыт я или нет.
Дождь шел до утра, то затихая, то возобновляясь — лило будто не просто из ведра, а из миллиона ведер, будто разверзлись хляби небесные. Нельзя было угадать, когда начнется очередной водяной шквал, и мне не хотелось попадать под ледяные струи. Я вжался в камень и стоял, оцепенев, в насквозь промокших ботинках, облепивших меня джинсах и блестящей мокрой кожаной куртке. Рюкзак тоже промок насквозь, и переодеться мне было не во что. Оставалось только переждать разгул стихии, и я дрожал во тьме как овечий хвост. Первые два часа я крепился, стараясь изо всех сил подавить жалость к себе, но потом сломался и стал безобразно вопить и ругаться, яростно проклиная всех и вся, осыпая злобной бранью весь мир, эту проклятую страну и Бога. Очень скоро я довел себя до истерики, и мои тирады перебивались рыданиями, я икал и подвывал, умудряясь, однако, выдавать такие хитроумные и цветистые ругательства, каким позавидовал бы любой рецидивист. И так, наверное, продолжалось полчаса. Я выложился полностью и тотчас стоя уснул, прижавшись к камню. Вскоре меня разбудил новый залп дождя. Я продолжил бы бесноваться, но сил уже не было, я так вымотался и охрип, что орать было невмоготу. Остаток ночи я простоял в полном оцепенении, жалея себя и мучительно дожидаясь рассвета.
В шесть утра я отправился в забегаловку на 48-й Уэст-Стрит и заказал себе огромную тарелищу супа. По-моему, это был овощной суп со склеившейся в комки крупой и морковкой, плававшими в желтоватом бульоне. Суп меня немного согрел, но я слишком промок, чтобы тепла хватило надолго, к тому же мокрая одежда по-прежнему липла к телу. Я спустился в мужскую уборную и подставил волосы под сушилку для рук. Когда я взглянул на себя в зеркало, то пришел в ужас — волосы встали дыбом, и я стал похож на гаргулью, украшающую крышу готического собора. Расчесать волосы было невозможно, и в отчаянии я заправил в бритву новое лезвие (оно было последним) и сдуру начал сбривать свою дикую шевелюру. Новая суперкороткая «стрижка» изменила меня настолько, что я сам себя перестал узнавать. «Стрижка» безжалостно подчеркивала мою худобу: уши торчали, кадык выпирал, голова казалась не больше детской. Я начинаю усыхать, подумал я, и вдруг услышал, как вслух обращаюсь к своему отражению в зеркале. «Не бойся, — громко говорил я сам себе. — Никто не умирает дважды. Скоро вся эта комедия закончится, и больше тебе не придется мучиться».
Немного позже тем утром я просидел пару часов в читальном зале библиотеки, надеясь, что в душном помещении мои лохмотья высохнут быстрее. Однако, к моему ужасу, только они начали по-настоящему сохнуть, как от них понесло таким смрадом! Все швы и прорехи моей одежды будто решили выдать все свои секреты. Раньше со мной никогда такого не случалось, я представить не мог, что от меня может исходить такое зловоние. Видимо, смесь застарелого пота и дождевой воды вызвала какую-то жуткую химическую реакцию. Чем суше становилась ткань, тем удушливее и сильнее был запах. Потом я учуял вонь собственных ног — отвратительный запах, просачивавшийся через кожу ботинок, хлынул в нос облаком отравляющего газа. Трудно было представить, что это от меня шел такой мерзкий дух. Я продолжал листать том энциклопедии «Британника», лелея надежду, что никто не уловит миазмов, но мои мольбы оказались напрасны. Старичок, сидевший за столом напротив меня, поднял глаза от газеты и стал принюхиваться, потом брезгливо глянул на меня. На миг возникло желание вскочить и обругать его за наглые взгляды, но я понял, что на это у меня не хватит сил. Не дожидаясь, пока он что-нибудь вякнет, я встал и с достоинством удалился.
На улице было пасмурно, день слоился сыростью и хмурью, туманом и беспросветностью. В голове было пусто. Во всем теле чувствовалась слабость, и меня хватало лишь на то, чтобы не спотыкаться. Неподалеку от Колизеума я купил себе бутерброд, но он что-то не лез мне в горло. Пришлось завернуть надкушенный бутерброд и засунуть его в рюкзак на потом. Я почувствовал, что заболело горло, потом меня бросило в жар. Перейдя площадь Колумба, я вернулся в парк и стал прикидывать, где бы лечь. До этого я никогда не спал здесь днем, и все места, где я ночевал, показались вдруг без покрова темноты ненадежными и опасными.
Я еле плелся в надежде найти что-нибудь до того, как свалюсь. Температура, видимо, быстро росла, меня лихорадило, и все больше участков мозга словно поглощались прострацией. В парке почти никого не было. Не успел я задуматься почему, как снова заморосило. Если бы не болело так сильно горло, я бы рассмеялся. Тут у меня началась ужасная рвота. Ошметки овощного супа и бутерброда брызгами летели во все стороны. Я обхватил колени, уставился в землю и ждал, когда пройдут спазмы. Вот что значит одиночество, подумал я. Так бывает, когда у тебя никого нет. Мне уже все было все равно, и эти слова я произнес про себя абсолютно жестко и беспристрастно. Спустя две-три минуты мне уже казалось, что выворачивало меня давным-давно, может, месяц назад. Я все шагал и шагал, продолжая поиски. Если бы мне тогда кто-нибудь подвернулся, я бы, наверное, попросил его отвезти меня в больницу. Но никто не подвернулся. Не знаю, сколько я бродил, но наконец нашел каменистый участок, загороженный со всех сторон деревьями и высоким подлеском. Между камнями отыскалась пещера, и, не раздумывая более, я залез туда, затащил к себе сухие ветви, чтобы закрыть вход, и тотчас же заснул.
