— Если хочешь выиграть, ставь на медведя… Десять и девяносто…
— А почему? У тебя что, предчувствие или сон видел? — поинтересовался Массу, который в этот день в силу многих обстоятельств намеревался поставить на козу.
— Девяносто — номер дома Мартина. Сегодня рано утром я вышел на порог своей лачуги пополоскать зубы и увидел, как Мартин открывает дверь соседнего дома, а на ней номер, написанный красной краской. Номер моего дома сто двадцать шесть, так что у него должен бы быть девяносто два, тебе не кажется?
У Массу перехватило дыхание:
— Ты хочешь сказать, что Мартин приехал?
— Именно… Он тащил чемодан, согнувшись под его тяжестью. Коли там были платья этой доны, то даже у жены губернатора не наберется столько нарядов…
— Какой доны?
— Той, что с ним; говорят, он там женился, разве ты не слыхал? Ведь вы такие друзья… Он пришел с ней, опустил чемодан, отпер дверь, и я увидел номер его дома, а раньше не замечал. Девяносто… Тут меня осенило, и я решил поставить на медведя.
Робелино понизил голос и доверительно сообщил:
— Какая женщина! Словно святая, которую несут на носилках во время процессии. Чем мог Мартин так угодить богу? Просто диву даешься…
Массу на всякий случай поставил два тостана[31]на медведя и отправился в Вила-Америку. Он хотел первым обнять Мартина, рассказать ему все новости, узнать, как он жил это время, и познакомиться с его женой, о которой было столько разговоров.
По дороге он заметил бар с большим выбором кашасы. В нем он предложит Мартину отпраздновать его возвращение. Этот день друзья, собравшись вместе, должны отметить доброй выпивкой, которая окончится лишь на рассвете в рыбацкой гавани.
Капрала негр застал за починкой оконной рамы. Он энергично стучал молотком, но, увидев Массу, бросил работать, обнял друга и принялся его расспрашивать, как поживают Бешеный Петух, Ветрогон, Курио, Ипсилон, Алонсо и прежде всего Тиберия со своим мужем Жезусом. Тыльной стороной руки Капрал вытер пот со лба и снова взялся за молоток. Массу поглядывал вокруг — на дом, на работающего друга. Он думал, что пора бы пригласить Мартина в тот бар у подножия холма. Но Капрал так увлекся работой, ему так хотелось поскорее починить окно, что Массу решил обождать: «Пускай кончит, тогда и отправимся туда опрокинуть по стопке кашасы». Он уселся на камень у порога, вытащил зубочистку из жестких курчавых волос и принялся ковырять в своих белоснежных, крепких зубах.
Мартин, продолжая чинить раму, рассказывал о том, что увидел в Кашоэйре и Сан-Фелисе, Марагожипе, Куритибе и Крус-дас-Алмасе — везде, где он побывал. Массу тоже рассказал ему новости: о празднике Огуна, состоявшемся прошлой ночью, о лихорадке, на десять дней свалившей Ипсилона в постель. Болезнь эту не могли вылечить никакие лекарства, но она сейчас же исчезла, как только позвали Мосинью. Старуха начала молиться за Ипсилона примерно в одиннадцать утра, а в четыре часа дня он был уже на ногах и просил есть. Такой знахарки, как Мосинья, в Баии еще не было. Мартин согласился с этим и даже на мгновение оторвался от рамы, чтобы похвалить Мосинью. Интересно, сколько может быть лет тетке Мосинье? Наверно, за восемьдесят, если не все девяносто. А ведь она еще пляшет в хороводе кандомблэ и за несколько километров носит больным свои чудодейственные травы. Бойкая старуха эта Мосинья!
Еще рассказал Массу о том, как пропали вещи Оталии и как им из-за этого шутника Гвоздики пришлось идти всей компанией на Песчаную дорогу. Мартин поинтересовался, как поживает Зико и его семья, его друзья-игроки, Лоуривал и приятели с Агуа-дос-Мениноса. Массу ответил, но тут же вернулся к Оталии: хорошенькая девочка, хотя немного чудная, Курио влюблен в нее. Она соглашалась спать с Курио, как и с многими другими, но даже слышать не хотела о любви или просто длительных отношениях, она не привязалась ни к Курио, ни к какому другому мужчине. Оталия отправлялась куда-нибудь на праздник, или гафиэйру, или прогулку на парусниках, брала под руку первого, кто обращал на нее внимание, оставалась с ним до конца праздника, а потом отдавалась ему со страстью, которая почти всегда казалась искренней. Но проходила ночь, и она даже не смотрела на своего любовника, будто между ними ничего не было. Особенно доставалось от нее Курио, она смеялась над его влюбленными взглядами, печальными вздохами, над его старым фраком и раскрашенной физиономией. И то, что он иногда, отмыв лицо и сняв этот фрак, надевал обтрепанный пиджак и выливал на голову не один пузырек бриллиантина, пытаясь пригладить свои мелкие жесткие кудри, ее не трогало. Не помог и новый пиджак, и даже изысканные стихи, которые он сложил в ее честь и в которых Оталия рифмовалась с талией, а также говорилось о любви и страданиях. Оталия по-прежнему принимала гостей в заведении, а потом выходила прогуляться в порт — она обожала корабли. Да, похоже, эта Оталия немного тронутая. Она и Жасинто заставила бегать за собой; Мартин, наверно, его помнит — этот парнишка, ставший игроком, всегда ходит при галстуке. Так вот, Жасинто предложил Оталии свою любовь, ни больше, ни меньше, а она ему ответила, что не станет спать с ним даже как с клиентом, даже если Тиберия прикажет — ни за какие деньги в мире, она скорее вернется в Бонфим. И сейчас Оталия, девушка простая, бойкая на язык, хорошенькая, складненькая, хотя и не красавица, стала своего рода приманкой в заведении. Тиберия привязалась к ней, Жезус тоже, он даже купил ей новую куклу, большую, целлулоидную, вместо той замызганной, которую она привезла из Бонфима завернутую в коричневую бумагу. Представь, она до сих пор играет в куклы, как девочка. Да она и есть девочка, такая молоденькая, что иногда жалко смотреть, как она сидит в зале и поджидает мужчин. Когда она приехала сюда, она сказала, что ей восемнадцать лет, но Тиберии удалось добиться у нее правды: Оталии едва исполнилось шестнадцать.
Не надо думать, что в это солнечное утро Массу хотел вызвать друга на серьезный разговор о нелегкой судьбе Огалии. Негр был далек от подобной мысли и говорил о девушке потому, что она ему нравилась, он не мог оставаться равнодушным к тому, что ей приходится заниматься таким ремеслом. Однако Массу с удивлением заметил безразличие Капрала, который продолжал заколачивать гвозди и прилаживать раму, лишь улыбкой поддерживая разговор. И не трудно было догадаться, что и улыбается он только из вежливости, ибо всем известна вежливость Капрала. Да, пожалуй, Мартин действительно переменился — сплетники были правы. В прежние времена у него глаза загорелись бы, он подробно расспросил бы Массу и уж, конечно, не стал бы терять время на починку рамы, а отправился посмотреть на Оталию. А он слушал негра невнимательно, казалось, одним ухом, другим же словно старался уловить малейший шум внутри дома.
До сих пор еще ни слова не было сказано о Мариалве, и не Массу был в этом повинен — ему до смерти хотелось услышать о ставшей уже знаменитостью жене Капрала, ради которой тот решил отказаться от прежней жизни. Но негр не чувствовал себя вправе перевести разговор на эту деликатную тему. Начать следовало Мартину, самому сообщить о браке, рассказать о жене или по крайней мере сделать какое-нибудь замечание, какой-нибудь намек, за который негр мог бы ухватиться. А пока Мартин или молчал, или говорил о чем угодно, только не о том, что действительно интересовало Массу, и тот не мог затронуть волнующего его вопроса, не нарушив элементарных правил вежливости.
