– Что тебе нужно? – лающим голосом говорит Франсуа еще до того, как я успеваю вымолвить слово.
Я наслаждаюсь моментом своей силы, тем, что могу хотя бы что-то противопоставить власти и тирании своего стареющего отца, который продолжает вести себя со мной так, словно мне двенадцать и я полное ничтожество. Мой отец не одобряет моей скучной работы, мой недавний развод, мою невыносимую привычку курить, мои методы воспитания детей, мою стрижку (на его вкус волосы слишком длинные). Ему не нравится, что я ношу джинсы, а не костюм, упорно отказываюсь надеть галстук, вожу иностранный автомобиль и живу на улице Фруадево, в мрачной квартире, окна которой выходят на кладбище Монпарнас. Интенсивность испытываемого мною наслаждения от осознания мимолетной власти над отцом подобна удовольствию, доставляемому коротким актом мастурбации под душем.
– Мы попали в аварию. Мелани в больнице. У нее несколько переломов, и им пришлось прооперировать ей селезенку.
Я слышу, как учащается его дыхание.
– Где вы? – срывающимся голосом спрашивает наконец Франсуа.
– В больнице, в Лору-Боттеро.
– И где находится эта чертова дыра?
– В двадцати километрах от Нанта.
– Что вы там забыли?
– Мы приехали на выходные, чтобы отпраздновать день рождения Мелани.
Пауза в разговоре.
– Кто был за рулем?
– Она.
– Что произошло?
– Не знаю. Машина сошла с трассы, вот и все.
– Я приеду завтра утром. Я все устрою. Не волнуйся. До встречи.
Я нажимаю на «отбой», проглотив ругательство. Он. Здесь. Завтра. Будет держать в ежовых рукавицах медсестер. Станет требовать уважительного к себе отношения. И смотреть свысока на докторов. Время согнуло спину нашего отца, но он продолжает вести себя как высшее существо. Когда он входит в комнату, все лица тотчас же обращаются к нему, словно подсолнухи к солнцу. Он уже не в состоянии нести себя так гордо, как в лучшие времена, волосы поредели, нос стал толще, глаза потускнели. В молодости его считали красавцем. Мне часто говорят, что я на него похож – та же фигура, те же карие глаза. Но во мне нет и грамма его властности. Он начал набирать вес, я обратил на это внимание во время нашей последней встречи. Это было полгода назад. Теперь, когда его внуки выросли настолько, чтобы навещать деда самостоятельно, мы видимся еще реже, чем раньше.
Наша мать умерла в 1974 году. Мы с Мелани, вспоминая о ней, называем ее по имени – Кларисс. Слишком больно говорить «мама»… Разрыв аневризмы. Нашего отца зовут Франсуа. Франсуа Рей – это имя прекрасно гармонирует с природным даром повелевать и диктовать свою волю. Так вот, ему в то время было тридцать семь. На шесть лет меньше, чем мне сейчас. Я не могу вспомнить, где и когда он познакомился с белокурой амбициозной Режин (дизайнером по интерьерам с вечно поджатыми губами), но их роскошное бракосочетание состоялось в мае 1977 в квартире Робера и Бланш возле Булонского леса. Мы с Мелани были удручены происходящим. Отец не выглядел влюбленным, не смотрел на Режин и не был с ней нежен. Если так, почему он на ней женился? Потому что чувствовал себя одиноким? Потому что ему нужна была женщина, чтобы содержать дом в порядке? Нам казалось, что он нас предал. Тридцатилетняя Режин щеголяла в кремового цвета костюме от Андре Куррежа, обтягивающем ее тощую задницу. О да, она отхватила лакомый кусок! Пусть Франсуа Рей и вдовец, но зато при больших деньгах. Один из самых знаменитых парижских адвокатов. Наследник уважаемой семьи, сын известного адвоката и богатой дочери не менее известного педиатра, которая к тому же приходилась внучкой богатому владельцу недвижимости, принадлежавшему к чистейшим сливкам буржуазного общества с правого берега Сены, консервативным и требовательным представителям среднего класса из округа Пасси. Ее супруг владел прекрасной квартирой в престижном районе – на авеню Клебер. Картину омрачало лишь наличие двоих детей от первого-брака – тринадцатилетнего мальчика и десятилетней девочки, которые все еще не оправились после смерти матери. Но Режин нас терпела. Ее ничто не могло выбить из седла. Она полностью изменила декор квартиры. На смену замечательной пропорциональности османского стиля пришел ультрасовременный кубический дизайн. По приказу Режин убрали камины, лепку и старый скрипящий паркет. Все стены выкрасили в серые и коричневые тона, как в зале ожидания аэропорта Руасси – Шарль де Голль. Друзья семьи от этой метаморфозы были в полнейшем восторге – они говорили, что это самое дерзкое и изысканное решение интерьера, какое им доводилось видеть. Мы с Мелани возненавидели свою квартиру.
Нас воспитывали в «буржуазных» правилах, то есть в строгости и приверженности традициям. «Здравствуйте, мадам! До свидания, мсье!» Безупречные манеры, прекрасные отметки в школе, месса по воскресеньям в церкви Сен-Пьер-де-Шайо. С просьбой держать свои эмоции при себе, потому что детям не позволяется высказывать свое мнение и запрещается говорить о политике, сексе, религии, деньгах и любви. А еще – никогда не произносить имя нашей матери, не вспоминать о том, что она умерла.
Наша сводная сестра Жозефин родилась в 1982. Она быстро стала любимицей отца. У них с Мелани разница в пятнадцать лет. Жозефин родилась как раз в год моего совершеннолетия. В то время я снимал квартиру с парой друзей на левом берегу и учился в Школе политических наук. Я покинул дом на авеню Клебер, который после смерти Кларисс перестал быть для меня домом.
Глава 14
На следующее утро я просыпаюсь и чувствую, что все тело занемело. Эта продавленная больничная койка – худшее, на чем мне доводилось спать. Да и спал ли я? Я думаю о сестре. Как она себя чувствует? Будет ли с ней все хорошо? В пустой комнате я ищу глазами свой чемодан и ноутбук, упакованный в специальную сумку. Во время аварии они не пострадали. Я проверил компьютер перед тем, как лечь, и он без проблем включился. Мне даже трудно было в это поверить. Я видел, что стало с машиной. И, что еще хуже, я сам был в этой машине. И из этой машины, превратившейся в кусок железа, мы с моим ноутбуком вышли как ни в чем не бывало.
Пришла медсестра, но не та, что накануне. Она полненькая, и на щеках у нее симпатичные ямочки.
– Вы можете увидеть сестру, – сообщает она, широко улыбаясь.
Я выхожу следом за ней в коридор, мы проходим мимо сонных стариков, которые едва волочат ноги, потом поднимаемся по лестнице на этаж, где, вытянувшись на своей постели, вся опутанная проводками многочисленных сложных аппаратов, лежит Мелани. Ее грудь в гипсе от плеч до талии. Из гипса торчит тонкая длинная шея. Мелани похожа на жирафа.
Она уже не спит. Под ее зелеными глазами большие черные круги, кожа очень бледная. Я никогда не видел ее такой бледной. Она сама на себя не похожа, но я не смогу сказать, что именно не так.
– Тонно, – шепчет Мелани со вздохом.
Я хочу быть сильным, сыграть роль эдакого здоровяка, которому все нипочем, но от одного ее вида на глаза набегают слезы. Я не решаюсь к ней прикоснуться, боюсь что-нибудь сломать. Я неуклюже усаживаюсь на стул у ее кровати. Мне ужасно неловко.
