вчера на подъѣздѣ кондитерской и разсудилъ, что обронили ее вы.
— Я? ха, ха, ха!… Да это прелестно!
Она сѣла на диванъ и рукой пригласила Карпова.
Онъ, все еще съ коробкой въ протянутой рукѣ, сѣлъ возлѣ нея и, скорчивши жалобную мину, проговорилъ:
— Я, право, не виноватъ. Прикажите получить.
Въ это время они глазами поняли другъ друга.
— Такъ вы увѣрены, — заговорила она: — что я вчера обронила эту коробку?
— Помилуйте, на подъѣздѣ.
— Хорошо, хорошо. Вы — смѣлый, я это очень люблю. Теперешніе молодые люди такія мокрыя курицы.
— Да какая-же смѣлость, — продолжалъ все такъ же жалостно Алексѣй Николаевичъ.
— Очень смѣлый и ловкій. Вчера вы меня спросили: гдѣ я живу, такъ серьезно, что я совершенно машинально отвѣтила вамъ. Молодецъ!
Они пристально глядѣли другъ на друга и многозначительно улыбались. Смѣлый брюнетъ уже нашелъ лазейку въ широкое сердце блондинки и самъ съ нескрываемымъ удовольствіемъ оглядывалъ всѣ ея контуры.
— Вы курите? — спросила опа, предлагая ему папироску.
Карповъ закурилъ, и тотчасъ-же, какъ ни въ чемъ не бывало, подсѣлъ къ ней очень близко.
— Неужели вы постоянно живете въ Петербургѣ? — спросила она.
— Почти-что постоянно. А что?
— Да какъ-же я васъ нигдѣ не встрѣчала.
— Это отъ того, — началъ шутовскимъ тономъ Алексѣй Николаевичъ: — что я спасался; а теперь хочу наверстать.
— Спасались? Это такъ на васъ похоже. Вы теперь на все лѣто здѣсь?
— Да, собираюсь на дачу.
— Куда?
— Да не знаю еще. А вы куда?
— Хотите быть моимъ жильцомъ? Я огромный домъ нанимаю.
— Еще-бы! Но позвольте мнѣ спросить васъ: какъ ваше имя и отчество? Я вчера, какъ только взглянулъ на васъ, сеичасъ-же рѣшилъ, что вы русская.
— А меня всѣ принимаютъ за нѣмку.
— Кто-же можетъ впадать на такую ересь?! Въ васъ — вся роскошь русской женщины.
— Батюшки, какая восторженность! Вы не литѳраторъ-ли?
— Что вы бранитесь!
— Какъ бранюсь?
— Да, какъ-же, сочинителемъ обзываете. Я грѣшу тайкомъ отъ самого себя. Только не въ стихахъ.
— Ну, я и говорю вамъ, что вы навѣрно литераторъ. Если-бы вы служили, у васъ-бы не было такой чудной бороды.
Карпову сдѣлалось уже совсѣмъ ловко.
— Такъ какъ-же васъ зовутъ? — спросилъ онъ, схватывая тонкую бѣлую руку съ длинными пальцами, которая какъ-то сама собою протягивалась къ нему.
— Акулина!
— Не можетъ быть.
— Лукерья!
— Пустяки.
— Хотите правду?
— Требую.
— Авдотья.
— Такъ и зналъ!
— Какъ, вы смѣли принять меня за Авдотью?
— Помилуйте, да это прекрасное русское имя. Вольно-же вамъ произносить его такъ. А вы скажите Евдокія. Вся пикантность заключается въ томъ, что я тотчасъ-же сказалъ себѣ вчера: эту даму зовутъ не Кристина Карловна и не Амалія Андреевна, а Прасковья Матвѣевна или Авдотья Степановна.
— Ай да угадчикъ! Вѣдь меня въ самомъ дѣлѣ зовутъ Авдотьей Степановной.
— А меня зовутъ просто Алешей.
— Такъ, съ перваго слова Алешей?
— Да, Алешей.
— Ну, будь по-вашему. Вѣдь, вамъ-бы, Алеша, слѣдовало оба уха до крови надрать…
— Да вѣдь вы сами говорите, что любите смѣлыхъ юношей. Ну, такъ и запишемъ, что юноша смѣлъ; а теперь, вотъ въ настоящую минуту, этому юношѣ очень легко и пріятно, и если вы не выгоните, онъ способенъ остаться здѣсь до скончанія вѣка.
— Я этому юношѣ скажу, что онъ выбралъ для своего визита не совсѣмъ подходящій часъ. Пріѣзжай онъ двадцатью минутами позднѣе, его-бы и совсѣмъ не приняли.
— А развѣ насталъ часъ Бразпльянца?
— Ха, ха, ха!… какого Бразильянца?
— Его ждете?
— Кого?
— Ну, самого?
И они оба разразились смѣхомъ.
Въ передней раздался звонокъ. Карповъ вскочилъ съ мѣста и сдѣлалъ трусливую гримасу.
— Бразильянецъ? — трагическимъ шепотомъ спросилъ юнъ.
— Да, — такъ-же отвѣтили ему.
— Прикажете провалиться въ тартарары?
— Струсили?
— Чтобъ я струсилъ! Представьте меня, какъ зубного врача.
— Ха, ха, ха!.. Ни представлять я васъ не буду, ни проваливаться вамъ не слѣдуетъ, а посидите вотъ тамъ, въ кабинетикѣ, минутъ десять, не больше.
— Въ кабинетѣ? — спросилъ все тѣмъ-же шепотомъ Карповъ, изображая на лицѣ своемъ комическій ужасъ.
Но, вмѣсто всякаго отвѣта, его взяли за плечи, повернули и тихонько вытолкнули за портьеру, позади которой онъ очутился въ миніатюрномъ женскомъ кабинетѣ, гдѣ и растянулся преспокойно на кушеткѣ.
Алексѣй Николаевичъ чувствовалъ себя болѣе, чѣмъ въ своей тарелкѣ. Онъ затѣялъ веселый пале-рояльный водевиль. Молодость подсказывала ему въ эту минуту всякій эротическій вздоръ. Бразильянецъ представлялся ему въ видѣ французскаго актера Лемениля и онъ далеко былъ не прочь сдѣлаться дѣйствующимъ лицомъ въ какомъ-нибудь любовномъ скандальчикѣ. Авдотья Степановна была какъ-разъ та особа, которую онъ вчера проектировалъ. Оказывалось, что она и добродушнѣе, и умнѣе, и игривѣе послѣдней барыни, доѣзжавшей своей любовью петербургскаго Алкивіада. Сейчасъ-же явился и комическій бра-зильянецъ, совершенно достойный того, какъ его будутъ дурачить. Отношеній къ Авдотьямъ Степановнамъ Карповъ никакъ не могъ считать за «адюльтеръ» и поздравлялъ себя съ тѣмъ, что такъ удачно началъ второй періодъ женолюбія.
Въ гостиной послышался скрипъ тяжелыхъ шаговъ и, вслѣдъ за тѣмъ, громкій желудочный голосъ. Діапазонъ этого голоса спалъ чрезъ нѣсколько секундъ. Карповъ, лежа на кушеткѣ, догадался, что Бразильянцу приказано говорить тише, что пале-рояльская сцена уже началась. Послышалось что-то похожее на паденіе какого-то тѣла, смягченное ковромъ.
«Опускается на колѣна,» разсмѣялся про себя Карповъ, «должно быть изъ грузныхъ. А у нея, разумѣется, мигрень, и она сейчасъ-же его вытуритъ».
Опять раздался шумъ, но другаго рода: съ силой отодвинули кресло. Мужской голосъ продолжалъ гудѣть.
— Убирайся! — вдругъ вырвалось у Авдотьи Степановны.
«Такъ и есть!» разсмѣялся про себя Карповъ.
Опять шумъ, точно какая-то туша поднимается съ полу.
— Борька! — сердито взвизгиваетъ Авдотья Степановна.
«Такъ его и надо,» поддакивалъ про себя Карповъ, «подпусти, матушка, нервовъ, подпусти, чтобы онъ чувствовалъ на себѣ тяжесть бразильянскихъ роговъ. Небольшую-бы истерику еще, съ задираніемъ рукъ».
Въ гостиной все стихло. Послѣ маленькаго гула, произведеннаго мужскимъ голосомъ, тяжелые шаги со скрипомъ стали удаляться къ передней.
Карповъ расхохотался и вскочилъ съ кушетки. Пале-рояльный эпизодъ произведенъ былъ по всѣмъ правиламъ искусства.
Портьеру приподняли. На порогѣ стояла Авдотья Степановна и плутовски улыбалась.
— Обращенъ въ бѣгство? — спросилъ Карповъ.
— И запрещено ему являться до послѣ-завтра.
— Такъ вотъ вы какъ прикрутили Бразильянца.
— Еще-бы! Этакій уродъ и лѣзетъ съ нѣжностями среди бѣла дня. Я, говоритъ, на минуточку къ тебѣ залетѣлъ, а меня жена дожидается въ Лѣтнемъ саду. Ну, говорю, и ступай, лобызайся съ ней. Такой вѣшалки еще Господь Богъ не производилъ другой. Однимъ носомъ выудитъ какого-угодно карася.
Карповъ протянулъ руки къ Авдотьѣ Степановнѣ, ввелъ ее въ кабинетикъ и посадилъ на кушетку.
— Бразильянецъ опускался на колѣни? — спросилъ онъ, цѣлуя обѣ руки.
— Бухнулся такъ, что и встать не могъ.
— Позвольте и мнѣ, геніальнѣйшая Авдотья Степановна, опуститься на оба
