и раньше хворала, да на ногах держалась, ковыляла потихоньку, травами спасалась. А теперь вот прихватило, никогда так не было.
— А мне скушно одной, — призналась Олешиха, — день-деньской сижу, перемолвиться не с кем. Старик придет вечером, сядет как пень, слова из него не вытянешь. Злится за дочь.
Она зябко повела плечами.
— Холодно у тебя в избе, Евдокимовна. Я тебе сейчас печь затоплю.
— Затопи, Паладь, затопи, родная. Да травушки мне завари. Есть у меня в подполье травы от кашля. Выпью, так, может, полегчает, господь бог не даст умереть. Как зайдешь в подполье, так увидишь сбоку на полочке травы горсточками связаны. Крайнюю с правой руки возьми. Цветочки желтые. От всех болезней.
Олешиха принесла дров, затопила печь. Со дна кадки начерпала ковшом воды, поставила в чугунке к огню и снова присела возле Даньчихи.
— Может, сварить чего? — спросила она.
— Ничего не хочу, Паладь, — тихо ответила старуха. — Второй день крошки во рту не было, и есть не хочется. Как травы выпью, так, глядишь, и полегчает.
Олешиха спохватилась:
— Ох, про траву-то я и забыла!
Она слазила в подполье, вынесла пучок сухой травы с желтыми цветочками.
Даньчиха слабо махнула рукой.
— Там на шестке горшок стоит. Да накрой чем-нибудь, пусть попреет.
Олешиха вытащила из печки чугунок. В нем бормотала вода. Перелив воду в горшок и кинув в него травы, Олешиха стала искать, чем бы покрыть горшок. В углу на столике увидела темную дощечку и покрыла ею.
Даньчиха, казалось, задремала. Прошло с полчаса, и она открыла глаза.
— Заварилось уж, наверно, Паладь. Нацеди в кружку, пока горячо. Горячо-то лучше.
Олешиха открыла горшок. И тут с дощечки, которой он был накрыт, отлепилась и шлепнулась на пол то ли картонка, то ли листок плотной бумаги, Олешиха не разобрала. Она подняла бумагу и подошла с нею к окну, да так и села.
— Евдокимовна! Ой, беда, Евдокимовна! — запричитала она, хлопая себя по бедрам.
— Что случилось, Паладь? — Старуха хотела повернуться на бок, но не могла. — Обожглась, что ли?
— Ох, грех-то какой! Пресвятая мать-богородица, прости дуру окаянную! — Она стала креститься.
— Да что такое? — тревожно спрашивала Даньчиха.
— Икону я твою погубила, Евдокимовна! Не разглядела сослепу, думала, так просто дощечка темная, да и накрыла горшок. А мне, вишь, богородица, оказывается, под руку попалась. Распарилась и от дощечки отклеилась. Что же теперь будет, Евдокимовна?
— Ох, нажила ты греха, да и я с тобой! Надо было глядеть ладом. Лучшая икона у меня была. Давным-давно у попа Савватия, царство ему небесное, за три рубля выпросила.
— Вот беда-то, не узнала богородицу, — сокрушалась Олешиха. — Темновато у тебя, Евдокимовна, а я, грешница, второпях…
— Я на нее день и ночь молилась, — вторила ей Даньчиха.
Даньчиха хотела приподняться на локте, но обессиленно упала на подушки. Олешиха приладила ей изголовье повыше и стала, сдувая с кружки пар, поить старуху из своих рук. Та пила осторожно, маленькими глотками, приговаривая шепотом:
— Вот теперь полегчает… Хворь вышибет…
Целый день просидела Олешиха у соседки. Вечером забежала на минутку домой, сказала мужу, что заночует у Даньчихи, и тут же вернулась, принеся для больной творог со сметаной и мед.
— Не надо, душа не принимает, — отказалась Даньчиха. — Вот выпила заварку, а нисколько не полегчало. Не к добру, знать, икону-то испортили. Прогневалась мать-богородица.
Назавтра она все реже отзывалась, словно злилась на Олешиху, все чаще стонала. Олешиха подошла к ней, наклонилась:
— Ты что, Евдокимовна?
Она вглядывалась в восковое, морщинистое лицо и думала:
«Вон как нос вытянулся. Помрет, наверно. Мне и хоронить придется, родных-то у нее никого нет…»
— Кваску бы кисленького, — чуть слышно прошептала больная. — Во рту все пересохло… Помру, так одень на меня синий дубас. В горнице в коробе под низом лежит…
Олешиха сходила домой, принесла квасу в бурачке. Торопясь, налила в кружку, подала Даньчихе, но та только покачала головой и пошевелила беззвучно посиневшими губами. Олешиха испугалась, хотела поставить кружку на лавку, но кружка задела за край лавки, выскользнула у нее из рук и упала. Квас разлился по полу, потек в щели между половицами.
Даньчиха широко раскрыла рот, тяжело и шумно вздохнула, и ее рука, соскользнув с живота, безжизненно повисла.
Олешиха бросилась было к Даньчихе, но поняла, что та умерла, повернулась к иконам и перекрестилась.
— Царство небесное новопреставленной рабе божией…
Утром Алексей Филиппович спустил с перекладин из-под крыши хлева несколько старых досок, остругал и сколотил гроб. Из двух толстых еловых жердей сбил крест.
В это время Олешиха обрядила покойницу в новый синий дубас, как та завещала.
После обеда гроб поставили на телегу и повезли на кладбище. Провожали ее только Олешиха и Алексей Филиппович.
Вернувшись с кладбища, Алексей Филиппович забил досками дверь и окна Даньчихиной покосившейся избенки.
ДВА СВЕРТКА
Костик сидел на лавке, обхватив руками колени и уткнувшись в них подбородком. Стараясь не дышать, он слушал, как Андрей читал ему вслух книжку:
Вижу один островок небольшой —
Зайцы на нем собралися гурьбой.
С каждой минутой вода подбиралась
К бедным зверькам…
Напряженно сдвинув черные бровки, Костик ждал, что же будет дальше. «Утонут, наверное, зайчишки», — с тревогой думал он.
Степанида Николаевна быстро перебирала пальцами спицы и тоже слушала.
— Может, на стол собрать? — вдруг спросила она.
Андрей оторвался от книжки.
— Подождем немного. Скоро Варя придет.
— Ну ладно, — охотно согласилась мать. — Подождем.
На крыльце скрипнула ступенька.
— Мама! — обрадовался Костик.
Степанида Николаевна засеменила к печке.
— Ну вот, теперь и ужинать можно, — сказала она. — Устала, поди?
— Нет, не очень, — раздеваясь, ответила Варя. — А у вас тут, я вижу, коллективное чтение?
— Просвещаемся, — улыбнулся Андрей, откладывая книжку.
Костик подбежал к матери:
— Знаешь, мама, дедушка Мазай перевез зайчиков в своей лодке на берег. А то бы они утонули.
Варя потрепала мальчика по волосам, прошла к столу.
— Сегодня из районо звонили, — сказала она. — Вызывают меня в Пермь на областное совещание учителей.
— Надолго? — спросил Андрей.
— На два дня. Вы уж тут присмотрите за Костиком.
— Не беспокойся, Алексеевна, — отозвалась Степанида Николаевна, доставая из печи чугунок, — глаз с него не спущу.
— Мама, ты уезжаешь? — тревожно спросил Костик.
— Да, милый.
— А куда?
— В большой город.
— Возьми меня с собой, — захныкал Костик.
Варя посадила его к себе на колени, прижала к груди:
— Тебе нельзя, ты еще маленький. Я скоро приеду и привезу тебе гостинцев. Хорошо?
Костик скучал по Варе. Те два дня, что она пробыла в Перми, тянулись
