совсем не так быстро, но гораздо больше хочет победить. Глядя, как уходит Сара, я вместе с радостью от выигрыша чувствую острый укол одиночества и смотрю в землю. Я пожертвовала дружбой ради победы? Ради того, чтобы стать лучшей в глазах отца? Ее фигурка становится все меньше — просто точка на краю зеленого поля. И тут я понимаю, что это никогда не имело никакого отношения к нам.
Этот день и этот заплыв останутся со мной навсегда. Но не потому, что я победила. А потому, что, стоя босиком на траве, впервые задумалась, почему мой отец так высоко поднимает планку, но при этом совершенно не думает о медалях или чужой похвале. Дело не в том, чтобы прийти первой, — я уже делала это раньше. Много, много раз. Он месяцами учил меня визуализировать невозможное, я почти чувствовала воду и стук собственного сердца. Мне не хватало чисто физической силы, чтобы справиться. Но он заставил меня это представить. Я поверила — и победила. Это было похоже на магию.
Металлическая дверь распахивается, и моя семья выбегает наружу. Я свисаю с папиного плеча вниз головой, Фрэнк щекочет мне живот, и мир начинает приходить в норму. Я понимаю, что этот заплыв доказал верность папиной философии: как бы ты ни боялся, сколько бы людей за тобой ни гнались, никогда не оглядывайся.
Глава 8
Ванкувер, 8 лет
Звонок в дверь знаменует начало конца.
Раньше я никогда его не слышала и теперь удивленно оглядываюсь. Девять вечера. Никто не знает, где мы живем. Через мгновение мы начинаем паниковать. Мама выглядывает из бокового окна.
— Это Стефан. Кажется, сердится.
Стефан, папин партнер по спиннерному бизнесу, недавно начал задавать лишние вопросы. Например, почему папа не хочет видеть в официальных документах свою фамилию.
— Черт, как он нас нашел? — шипит папа.
— Проследил за машиной, скорее всего. — Мама отходит от окна.
— Ты что, не заметила?
— Я всегда смотрю, нет ли «хвоста», — защищается мама.
На самом деле именно папа иногда об этом забывает. Мы часто отвлекаемся, когда он позволяет мне порулить на последнем отрезке пути или когда я вылезаю и цепляюсь за капот, а он виляет по дороге, делая вид, что пытается меня сбросить.
Снова звенит звонок.
— Я знаю, что ты там! — кричит Стефан из-за двери. — Если не откроешь, я вызову полицию!
С маминого лица исчезают все краски. Неважно, есть ли у Стефана что-то на нас: мы должны избегать контактов с копами любой ценой.
— Поговори с ним, успокой, — велит папа маме, а сам выскальзывает через заднюю дверь в темный сад.
Через несколько секунд я вижу, как он бежит по холму к бассейну, а потом исчезает в лесу.
Мама глубоко вздыхает и идет открывать дверь. Я прячусь за Кьярой, и мы слушаем разговор на повышенных тонах.
— Нельзя задумать бизнес, а потом заявить, что твое имя нигде не должно светиться! Я вложил кучу денег, а он хочет увильнуть?
— Он оставляет тебе все. По-моему, неплохо.
Как это характерно для папы: придумать что-нибудь, добиться успеха и немедленно потерять интерес.
— Да что за тайны у вас такие? Вы что-то скрываете?! — орет Стефан.
Мы с Кьярой встревоженно переглядываемся, а Фрэнк подходит к маме. К восемнадцати годам он вырос до шести футов двух дюймов — и весьма мускулистых шести футов. Кажется, это приводит Стефана в чувство, так что он прекращает орать.
— Что-то тут нечисто. И я выясню что!
Я успеваю заметить, как он вздергивает подбородок, но тут мама закрывает дверь.
Часом позже возвращается из темноты папа, и тут все разваливается.
Мы с Фрэнком и Кьярой ждем во дворе, пока родители разговаривают в доме. Кухонный свет освещает их. Через некоторое время к нам выходит мама.
— Нам придется уехать, — устало сообщает она.
— Нет! — Кьяра немедленно начинает плакать. — У меня только все в колледже наладилось.
— Извини. Но ваш отец говорит, что оставаться слишком опасно.
Я вижу, что мама тоже плачет, и сердце у меня сжимается.
— Все будет хорошо, мам, — машинально говорю я, изображая улыбку.
— Не будет, не будет! — завывает Кьяра.
— Заткнись! — орет Фрэнк.
Мама прижимает ладонь ко лбу.
— Он хочет уехать не позже завтрашнего утра, — говорит она. — Так что придется собираться прямо сейчас.
Я чуть не задыхаюсь. Покидать город без предупреждения я привыкла, но это всегда были места, где мы проводили совсем немного времени. Здесь я успела завести друзей. Через пару дней будет день рождения на катке, скоро соревнования по гимнастике, а в следующем году, летом, — по плаванию…
К четырем утра по дому будто пронесся торнадо. Одежда, книги и игрушки раскиданы по полу, между ними стоят чемоданы.
— Я не понимаю, почему это так необходимо! Мы не сделали ничего плохого! — Услышав мамин голос, который доносится из гостиной, где папа жжет в камине деловые бумаги, мы прекращаем укладывать вещи и обращаемся в слух.
— То есть ты хочешь подвергнуть всех риску, только чтобы здесь задержаться? — В папином тоне слышна угроза.
— Но мы ничем не рискуем! Дети наконец-то прижились здесь! У нас нормальная жизнь! Это заняло два года! У них есть друзья, и все хорошо…
— Вот так люди и попадаются! Они размягчаются и делаются сентиментальными! Хочешь всё сорвать? Подставить всех под удар? Пожалуйста, давай останемся!
Наступает тишина. Когда мама снова начинает говорить, я слышу, что она едва сдерживает слезы:
— Хорошо, хорошо. Я просто беспокоюсь за них. Им все время приходится начинать все сначала.
— Это полезно. Это закаляет. Давай собирать вещи.
Через три часа мы уже в аэропорту — сонные, с четырнадцатью чемоданами и кучей сумок. Большая часть нашего имущества брошена, все, на чем есть наши имена, полетело в камин или в случайный мусорный бак по пути к аэропорту. Мы с Кьярой и Фрэнком таскаем багаж, пока мама с папой бегают вдоль касс, пытаясь найти чартер, на котором можно улететь, не внося свои имена в список пассажиров.
Я дрожу на холодном осеннем ветру, над головой ревут самолеты, заглушая мои мысли. Я не успела поспать или хотя бы остановиться и подумать, и я не знаю, чего хочу. Грузя чемоданы на тележки, Фрэнк смотрит на Кьяру и вздыхает. Она, как обычно, нацепила на себя несколько слоев потертых шмоток всех оттенков серого и коричневого. Мы подозреваем, что она просто хочет нас побесить, и у нее это получается.
— Почему ты пытаешься выглядеть как нищенка? — хмурится Фрэнк.
— Ты правда считаешь, что сейчас надо думать именно об этом? —
