детьми, мы поднимали руки к небу так высоко, как только могли – вытягивались в полный рост, – тянулись, тянулись, тянулись! Когда я вспоминаю те уроки физкультуры, на которых мы тянулись вверх, словно самое высокое дерево, я думаю: «Это были самые религиозные моменты моей жизни».
И если теперь иногда я пью чересчур много, то это не потому, что у меня не хватает уважения к миру.
Сегодня я пощусь. Я знаю одну девушку, широко известную в узких кругах певицу, она очень стройная и роскошно получается на фотографиях. Однажды она сказала мне, что, если ей случается обожраться, она потом просто день или два голодает. Еще она говорила, что чтение Ницше натолкнуло ее на мысль, будто ее самоотречение и нужда в очищении – пошлятина и ерунда, но она сумела воспротивиться Ницше. Она не видела причины, по которой ей нельзя было наслаждаться опустошением точно так же, как избытком.
Несколько вечеров назад, в баре, я узнала, что Ницше печатал на машинке. Я не могла в это поверить, и теперь я больше не испытываю от его философии ощущения достоверности или истины, как раньше. Ни одна другая деталь о его жизни не могла так резко поместить его в век современности и произвести на меня такое впечатление, как это. Он напечатал «Заратустру»? Черт возьми, этот человек был так же близок к истине, как какой-нибудь стенографист!
Зная это, я не понимаю, почему не могу послать всё к черту и перестать париться, что я подброшу в этот мир еще больше дерьма. Мир до краев полон своим же собственным дерьмом. И если я еще подбавлю – хуже не станет; даже наоборот, это будет очень естественно. Очень ожидаемо. Лучше я добавлю в пьесу побольше всякого дерьма, чтобы его там было предостаточно, на любой вкус и цвет.
Мы все уважаем экономию за ее ассоциацию с некой нравственностью. Но раз уж я страдаю от чужих излишеств, разве я не должна страдать вдвойне от своих собственных?
Глава восьмая
Марго занимается живописью
Я трудилась над пьесой несколько дней, и работалось мне плохо. Наконец в один вечер, испытывая острую необходимость выйти из дома, я взяла ноутбук и пошла в нашу мастерскую. Это было ранним вечером, в пятницу, и я медленно шагала, как вдруг услышала, что меня кто-то окликнул.
Я повернулась и увидела Марго. Она везла что-то в магазинной тележке, и, когда она подошла поближе, я увидела, что это дерево – крохотное деревце в горшке! Мы поздоровались и обнялись, и я спросила ее, сама ли она его вырастила. Да, сказала она. Марго выращивала растения на балконе, у нее отлично получалось сделать из них настоящих крепышей. Мне было очень интересно узнать, в чем ее секрет. Она рассказала, что собирается посадить это деревце во дворе у подруги, которая недавно потеряла отца. Я решила пойти с ней. Пока мы шли, мы болтали.
Шила. Знаешь, если у нас когда-нибудь будут дети, я бы очень хотела поменяться с тобой младенцами.
Марго (со смехом). Да, это было бы здорово – забеременеть одновременно. Ты права! Мы бы обожали детей друг друга. Но это могло бы быть непросто…
Шила. Непросто? Обменяться малышами?
Марго. Ну да… Ты думаешь, ты бы предпочла одного другому?
Шила. Думаю, мне бы с твоим было веселее.
Марго. Да уж, наверняка!
Смех.
Кажется, это отличная идея. Я бы хотела, чтобы культура была так устроена. Было бы меньше сложных чувств, если бы я воспитывала условного ребенка нашего общества. Но для этого пришлось бы переспать с кем-то очень крупным и черноволосым.
Шила. Но ведь малыши могут быть какими угодно.
Марго. Да, но вот стукнет им по двадцать, мама дорогая!
Они смеются.
Когда мы добрались до двора, я стала наблюдать, как она роет аккуратную, глубокую яму и пересаживает туда деревце. Прислонившись к забору, я ждала, пока она закончит. Я сказала, что провожу ее до дома, но по дороге мы забежали ко мне, чтобы я взяла свитер. Оказавшись в моей квартире, Марго указала на стопку бумаг на моем столе, подписанную черным маркером – Марго.
– Это что такое? – спросила она.
– Наши разговоры, – ответила я.
Марго притихла и пошла ждать меня у лестницы.
По дороге к ней Марго рассказала мне, что в последнее время рисовала много бассейнов. В каждой картине, которую она написала в тот месяц, появлялся бассейн. Она сказала, что перед выходом как раз рисовала меня в бассейне – по фотографиям, которые сама сделала в Y[1]; на фото я была голышом в уличном джакузи. Хочешь посмотреть? Ну конечно! Я всю жизнь мечтала подружиться с художником, который превратит меня в кумира, которым все бы восхищались.
Мы пришли в мастерскую и встали перед свежими холстами. Я сразу узнала свое узкое тело в маленьком угловом бассейне, кажется уличном, моя голова выглядела неподвижно, окаменело. Марго надела очки с диоптриями – подарок от меня, – без которых ничего не видела. Когда я их дарила, то сказала, что ей не помешает увидеть собственные картины. Она ответила, что никогда об этом не задумывалась, потому что образы картин возникали у нее прямиком в голове.
Она объяснила, держа картину за края: «Я хотела назвать ее Гений, но вместо этого назову ее Дом для Головы. Я недостаточно верю в гениев, но я верю, что у головы может быть дом».
Я чуть не расплакалась. Я не хотела ей признаваться, но мне стало весьма паршиво, что меня разжаловали из гения в человека, у которого просто есть дом для головы.
Оказавшись в одиночестве в нашей мастерской, я села перед ноутбуком в твердой решимости закончить пьесу, но вместо этого вскоре снова начала отвлекаться и пялиться в окно. Теперь я понимала, что дружить с Марго, проводить с ней время, разговаривать с ней и даже делить мастерскую недостаточно, чтобы стать мировым гением. Это не поможет мне повести за собой людей или стать тем человеком, которым мне нужно быть. Это не поможет мне закончить пьесу или решить хоть одну из моих проблем.
А вот и поможет. Это решит их полностью.
Глава девятая
Они бродят по Майами
Той зимой галерист Марго решил отвезти несколько ее картин в Майами: город, который на неделю превращается в гигантскую ярмарку искусства. Туда съезжаются коллекционеры со всего света и прибывают все топовые галереи. Самое модное искусство
