Вот здесь. Ты видишь? — Художник показывал кистью на смазанную тень в углу дома.
— Я вижу… тень, — отвечал Мартин.
— Внутри тени. Вот здесь! — Он снова постучал по рисунку, чуть пожестче. — Приглядись! — Он поднял рисунок, измазав руки красками, и сунул его в лицо Мартину.
Мартин проглотил слюну. Он не видел ничего, кроме тени. Но видимо, здесь скрывалось нечто важное, и к этому следовало отнестись соответственно.
— Да, — ответил он. — Мне кажется… я это вижу.
— А! — сказал человек, улыбаясь. — А! Так там это есть! — Он говорил по-немецки с густым, как некоторые могли бы сказать, неуклюжим австрийским акцентом. — Волк! Прямо здесь, в тени! — Он указывал концом кисти на кляксу в тени, смысла которой Мартин все еще не постиг. — Волк в засаде. И смотри сюда! — Он поднял другую картину, дурно исполненную, изображающую горный ручей. — Видишь? За этой скалой?
— Да, мой фюрер, — сказал Мартин Борман, уставившись на скалу и вязь непонятных линий.
— А вот еще, на этом рисунке! — Гитлер поднял третью картину, изображающую поле белых эдельвейсов. Он тыкал своим измазанным краской пальцем в две темные точки среди солнечных цветов. — Глаза волка! Ты видишь, он подбирается! Ты, конечно, понимаешь, что это значит?
Мартин помедлил, потом отрицательно покачал головой.
— Волк — это мой талисман! — возбужденно сказал Гитлер. — Все это знают. И волк появляется на моих картинах не по моей воле. Нужно ли более ясное знамение?
«Докатились, — подумал секретарь Гитлера. — Теперь пойдет поток символов, знаков и знамений».
— Я — волк, пойми это! — Гитлер снял очки (только его близкое окружение видело его в очках), сложил их и спрятал в кожаный очечник. — Это — предзнаменование, мое будущее. — Его воспаленные голубые глаза часто мигали. — Вернее сказать, будущее рейха. Но я и так это знал.
Мартин молча рассматривал картину с деревенским домом и непонятной кляксой в тени.
— Мы разгромим славян и загоним их обратно в их крысиные норы, — продолжал Гитлер. — Ленинград, Москва, Сталинград, Курск — все это названия на карте. — Он схватил карту, оставляя на ней красные отпечатки пальцев, и презрительно сбросил ее со стола. — Фридрих Великий не признавал поражений. Никогда! У него были преданные генералы. И штаб, который всегда выполнял его приказы. Никогда в жизни я не встречал такого злонамеренного непослушания. Если они хотят меня погубить, то почему просто не приставят мне пистолет к затылку?
Мартин продолжал молчать. Щеки Гитлера приобрели багровый оттенок, а глаза налились слезами и пожелтели. Дурной признак.
— Я сказал им, что нам нужны тяжелые танки, — продолжал фюрер. — И знаешь, что мне ответили? Тяжелым танкам требуется больше топлива. Это отговорка. Они придумывают любые предлоги, чтобы затуманить мне мозги. Да, тяжелые танки требуют больше топлива. Ну а разве Россия — не гигантский резервуар с топливом? А мои офицеры в панике отступают и отказываются сражаться за кровь Германии. Как мы можем остановить славян, не имея топлива? Или о воздушных налетах, разрушающих подшипниковые заводы! Ты знаешь, что они говорят об этом? «Мой фюрер — они всегда говорят «мой фюрер» притворными голосами, — наша противовоздушная оборона требует больше снарядов. Наши грузовики, которые возят зенитную артиллерию, требуют больше топлива». Ты видишь, как работают их мозги? — Он снова замигал, и его собеседник увидел, что фюрер постепенно приходит в себя. — Ты ведь был с нами на совещании сегодня, не так ли?
— Да, мой… Да, — ответил Мартин. — На вчерашнем совещании. — Он посмотрел на часы. — Сейчас почти половина второго.
Гитлер кивнул с отсутствующим видом. На нем был кашемировый халат и кожаные шлепанцы: они с Борманом пребывали в полном одиночестве в административном крыле здания штаба. Гитлер взглянул на свои творения, на дома, выписанные нетвердой рукой, на искаженную перспективу и окунул кисть в стакан с водой.
— Это предзнаменование, что я непроизвольно рисую волка. Волк — символ победы, Мартин. Полного и окончательного разгрома всех этих врагов рейха. И внешних и внутренних, — сказал он, внимательно глядя на своего секретаря.
— Вы должны знать, мой фюрер, что никто не может противостоять вашим желаниям.
Казалось, Гитлер не слушает. Он укладывал краски и кисти в металлическую коробку, которую обычно держал в сейфе.
— Что у меня сегодня, Мартин?
— В восемь утра, за завтраком, встреча с полковником Блоком и доктором Хильдебрандтом. Затем штабное совещание от девяти до десяти тридцати. В час дня прибудет фельдмаршал Роммель с докладом о положении с «Атлантическим валом».
— А! — Глаза Гитлера снова заблестели. — Роммель. Это умный человек. Я простил ему поражение в Северной Африке. Теперь все превосходно.
— Да, господин. В семь сорок вечера вместе с фельдмаршалом мы полетим в Нормандию. Затем — в Роттердам.
— Роттердам. — Гитлер кивнул, запирая коробку красок в сейфе. — Я надеюсь, что эта работа ведется по графику. Это очень важно.
— Да, господин. После однодневного визита в Роттердам мы вылетим на неделю в Бергхоф.
— Бергхоф. Да, я и забыл. — Гитлер улыбнулся; под его глазами четче проступили черные круги.
Бергхоф, особняк Гитлера в Баварских Альпах над деревней Бертехсгаден, был его единственным настоящим домом с 1928 года. Место, где гуляли свежие ветры, где случались миражи, которые удивили бы Одина, и где жили приятные воспоминания. Кроме, конечно, воспоминания о Гели. Там он встретил Гели Payбал, свою единственную настоящую любовь. Гели, дорогую Гели, со светлыми волосами и смеющимися глазами. Зачем дорогая Гели прострелила себе сердце? «Я любил тебя, Гели, — думал он. — Разве этого было недостаточно?» В Бергхофе его будет ждать Ева; иногда, когда свет был направлен как надо и Ева зачесывала волосы назад, Гитлер, сощурив глаза, видел перед собой Гели, свою потерянную любовь и племянницу, которой было двадцать
