Наконец, их статус повышала способность родить ребенка мужского пола — потенциального правителя [Там же: 20]. Однако эта картина кое-что не учитывает. Кочевой тюркский компонент в культурной, политической и этнической сферах средневековых ближневосточных обществ переживал один из периодов своего наибольшего влияния в XIII веке. Как упоминалось выше, область Алеппо, которой управляла Дайфа-хатун, была регионом, где ключевую роль в обществе играли тюрки [ЕсМё 1998: 191–208]. Кроме того, назначение султаншей Египта Шаджар ад-Дурр, которая сама была тюркского происхождения, было истолковано как свидетельство роста влияния мамлюков в Египте [Jackson 2004:189; Irwin 1986а: 26; Irwin 1986b]. Растущую власть тюрков с кочевым прошлым (или памятью о нем) также следует принимать во внимание при попытке понять социальные и политические обстоятельства, которые позволили возникнуть феномену женского правления на Среднем Востоке до второго монгольского вторжения в 1250-х годах. Тем не менее следует отметить контраст между политическим участием и общественным признанием этих женщин Среднего Востока по сравнению с современными им монгольскими хатунами. Как мы увидим в главе 2, в то время как Дайфа-хатун сохраняла власть, «избегая спорных действий» и прося не упоминать о ней в хутбе[65], у монголов уже имелась императрица (Дорегене, или Туракина-хатун), которая подписывала указы, занималась дипломатическими связями и активно принимала государственные решения, влияющие на судьбу Монгольской империи.
Случайно ли сложилось так, что эти женщины имели тюркско-среднеазиатское происхождение? Случайно ли женское правление возникло на Среднем Востоке только после первого вторжения монголов? Появление на Среднем Востоке женщин, признанных правительницами государств, произошло не ранее конца 1230-х годов. Следует допустить, это явление, возможно, не является прецедентом монгольского института женского регентства, а, скорее, отражает изменение социально-политических обстоятельств на Среднем Востоке после монгольского вторжения при Чингисхане (1218–1225) [Chambers 1979:1–50; Morgan 1986:61–83; Christian 1998: 399–405]. Существовавшее политическое участие женщин в тюркских кочевых обществах, как это наблюдалось в доимперской Монголии, не переросло в институт женского правления в Сельджукской империи, а роль женщин в государственных делах ограничивалась тем, что они советовали мужчинам-правителям и амирам и тем или иным способом влияли на принятие ими решений. Единичные примеры обретения женщинами статуса правительницы в Западной Азии имели место после монгольского вторжения, и поэтому они не являются искомым нами прецедентом, который мог бы помочь понять возвышение монгольских цариц и императриц. Поэтому представляется разумным искать истоки женского регентства у монголов в других местах.
Кочевой элемент женского правления в Средней Азии: ануштегиниды Государства Хорезмшахов и Каракитайское ханство
Если монголы не переняли институт женского регентства от мусульманских государств, завоеванных ими в Западной Азии, или от своих тюркских предшественников, то альтернативным местом для поиска прецедента такой практики могли бы стать восточные земли их империи. Материковый Китай, как мы видели, не был богат примерами женского правления. Однако в Северном Китае с начала X века и до прихода монголов доминировали династии кочевников. Династия Ляо (пр. 916–1125)[66], а затем династия Цзинь (1115–1234) правили «основными частями современной Маньчжурии, Внутренней и Внешней Монголии и северо-восточными частями собственно Китая» [Wittfogel, Feng 1949:41]. Первая династия с самого начала своего существования характеризовалась усилением женского правления. Во время правления Абаоцзи (пр. 907–926), основателя династии, его жена Чунь-чин (впоследствии вдовствующая императрица Интиен) оказывала влияние на различные аспекты жизни общества [Twitchett, Tietze 1994: 68]. Когда Абаоцзи умер, она отказалась быть похороненной вместе с ним (такова была традиция), но вместо этого попросила отрезать ей руку и положить в гробницу мужа, продолжая при этом контролировать армию и престолонаследие [Там же]. Хотя по желанию мужа трон должен был перейти к его старшему сыну, ей удалось изменить линию наследования в пользу своего второго сына, после чего она сразу же взяла власть в свои руки. Она определила свое положение регентши, заявив, что «ее сыновья еще молоды, а страна осталась без правителя» [Там же]. Создав такой институциональный прецедент, «она сохранила твердый контроль над положением дел, пока решался вопрос о престолонаследии, и пользовалась большим влиянием в течение многих лет» [Там же]. Такая практика не ограничивалась единичным случаем, и, хотя пример Чунь-чин не имеет себе равных по масштабу, в Китае эпохи Ляо появлялись и другие женщины, которые восходили на трон и контролировали дела царства [Там же: 87–91]. О признании их высокого положения в правительственной структуре династии Ляо свидетельствует тот факт, что императорских посланников сопровождал эмиссар (!) того же статуса, направленный матерью императора; о том же говорят посвященные императрицам жизнеописания в «Ляо ши» [Wittfogel, Feng 1949:199–200]. Таким образом, и без того влиятельные женщины из этой династии кочевников сделали шаг вперед и добились номинального признания своей роли в обществе в качестве вдовствующих императриц, правящих от имени своих малолетних сыновей.
В 1125 году китайская династия Ляо была вынуждена двинуться на запад, в Центральную Азию, под давлением чжурчжэней, пришедших из Маньчжурии. На своих новых территориях они укрепили новую династию, известную как Каракитай, и правили большинством мусульманского населения[67]. В правящей семье каракитаев традиция женского правления устоялась в большей степени, чем на недавно завоеванных ими территориях Центральной Азии, поскольку из пяти правителей этой новой среднеазиатской династии были две женщины [Biran 2005:160–161]. После смерти первого императора Е-люй Та-ши (пр. 1124–1143) империя осталась с несовершеннолетним наследником, поэтому вдова Е-люй Та-ши, будущая императрица Каньтьен (пр. 1144–1150), приняла власть в соответствии с волей своего покойного мужа [Wittfogel, Feng 1949:643]. Воцарение женщины в одной из держав региона не осталось незамеченным мусульманскими источниками [Qazvini 1912–1937, II: 88–89; Boyle 1997, I: 356; Habibi 1963–1964, II: 95–96; Raverty 1881: 911; Richards 2002,1: 363][68]. Описание восшествия на престол у Джувайни напоминает формулу, использованную позже для описания воцарения монгольских императриц. Он упоминает, что как только она взошла на трон «как преемница его [Е-люй Та-ши]… то [она] начала отдавать приказы [и] весь народ подчинился ей»[69]. За семь лет ее правления политическая ситуация в Центральной Азии не претерпела существенных изменений. Династия ануштегинидов-хорезмшахов, западных соседей каракитаев, продолжала платить дань, соблюдая соглашение, заключенное ранее между Е-люй Та-ши и царем Хорезма Атсызом [Qazvini 1912–1937, II: 88; Boyle 1997,1: 356][70].
Хотя сведения о семи годах правления императрицы Каньтьен скудны, по-видимому, она не была простой номинальной фигурой, а вела активную деятельность в царстве. Во время ее правления описаны два дипломатических посольства. Первое — посланник, отправленный уйгурским народом к династии Цзинь в Северном Китае с вестью о смерти Е-люй Та-ши. Человеку по имени Ниенко было поручено проследить за посланником и собрать информацию о царстве каракитаев.
