Зыков нещадно гнал и без того резво бежавшего рысака и, лишь завидев первого городового, чуть натянул вожжи. Возле большого двухэтажного особняка с кирпичным нижним и бревенчатым верхним этажом, Маркел Ипатьевич привязал лошадь к коновязи.
Известный купец и владелец паровой мельницы Парфён Лаврович Федулов радушно встретил Зыкова. Деловые отношения они поддерживали уже давненько. Правда, раньше встречались чаще. Зыков возил товары Федулова по Московскому тракту и на Иркутскую, и на Ирбитскую ярмарки, а иногда добирался и до самой Маньчжурии. С тех пор как построили железную дорогу и Федулову стало выгоднее отправлять грузы по чугунке, Зыков переключился на маслоделие, брал товары у купца, чтобы продавать их подороже своим односельчанам.
— Маркел Ипати-ич?! Каким ветром! — Федулов раскинул короткие руки, блеснул крепкими желтоватыми зубами. — Вот уж не ожидал!
— Приехал вот… — смущенно пояснил Зыков и хитровато стрельнул глазами по широкому, заросшему курчавой бородой лицу Федулова: — Сказывали, Парфён Лаврыч груз в орду желает отправить…
У Федулова действительно завалялась партия китайского чая, и он на самом деле подумывал, как бы ее пристроить получше, но время подвигалось к весне, к распутице, и желающих в такую пору отправляться к черту на рога не находилось. А продавать чай на месте Федулов тоже не хотел. Слишком уж любил Парфён Лаврыч пятидесятипроцентные барыши. И когда Зыков упомянул про «орду», он сразу прикинул выгоды такого предприятия, тут же решив воспользоваться услугами сотниковца и послать партию залежалого чая алтайским инородцам. Но виду подавать Федулов не хотел.
— Ты это о чем, Маркел Ипатич? — сделал он большие глаза.
— Дык, ваше почтение, ежели чё, я завсегда, лошаденки-т не перевелись, под какой-никакой товаришко-т саней пятнадцать наскребу.
— А-а-а… так ты об извозе, — словно только сию секунду дошло до него, о чем идет речь, протянул Федулов.
Зыков кивнул, а Федулов посмотрел на него с прищуром:
— Никак в нужду впал? Одумайся, Маркел Ипатич, какой сейчас извоз? Весна на дворе!.. Извиняй, но сам знаешь, до Рождества я обозы снаряжаю… Даже если б что и было, поздно. Обернуться никак не успеют.
— Шустрые у меня лошаденки, да и возчики не из последних. Вам ли, Парфён Лаврыч, не знать… Обернутся. Да и тает на Чуйском тракте поздненько.
— Ты не подумай, Маркел Ипатич. Я бы всегда в твое положение вникнул, да нет у меня сейчас надобности. Где я товар возьму? Всё в деле, не обессудь.
Зыков, понимая, что хитрый купец недоговаривает, поморщился, даже почесал бороду, словно раздумывая, потом махнул рукой:
— Эх-ма! Берусь по грошу за версту с кажных саней! Соглашайся, Парфён Лаврыч, энто ж полцены! Прямая выгода!
— Выгода-то она, как Бог даст, — сокрушенно вздохнул Федулов. — Торговля-то, сам знаешь, со всячинкой, того и гляди подкуют. Около вашего брата ходи да оглядывайся.
— Соглашайся, Парфён Лаврыч, а? — задорно подстегнул его Зыков.
— Ты не гони, не гони, дай одуматься… — движением ладони остановил его Федулов. — Никак в толк не возьму, тебе-то какая выгода? А потому опасаюсь. Объяснишь, будем разговор дальше вести….
По лицу Зыкова пробежала тень, и он, сделав над собой усилие, неохотно проговорил:
— Сыны мои втюхались… Надоть их на время подале услать…
— Вот это разговор! — просиял купец. — Поди, девок обрюхатили жеребцы твои? Ну да Бог им судья. Когда ты ехать желаешь?
— Так можно и завтра, — с готовностью отозвался Зыков, облегченно вздохнув.
— Завтра так завтра. Пускай парни с утра пораньше к моим складам прямиком и едут, я распоряжусь насчет товара. А чтобы обратно не зря идти, пущай к староверу Момонову завернут, это рядом с Онгудаем, у него еще медок должен остаться.
— Сколько саней-то снаряжать, Парфён Лаврыч? — довольный, что решил сразу два дела: и сыновей подальше от пристава отправил, и хоть небольшую, но все-таки прибыль поимел, спросил Зыков.
— Саней? — задумчиво почесал затылок Федулов. — Да десятка хватит.
Уже в дверях Зыков обернулся:
— Совсем из памяти вышибло. Мне же наказали узнать, который из присяжных поверенных ловчее?
Федулов вскинул голову:
— Кому это занадобилось?
— А-а! — коротко махнул рукой Зыков. — Переселенец у нас один Кунгурова жизни лишил, вот его робяты и спрашивали.
— Жаль, — протянул купец. — Василий Христофорыч основательный хозяин был…
Он испытующе впился глазами в нарочито безмятежную физиономию Зыкова. Потом, решив, что ему и своих забот хватает, сказал:
— У нас и поверенных-то — раз, два и обчелся. Мои вот делишки Озиридов Ромуальд Иннокентьевич ведет. Толковый, к тому же московское образование имеет. Пусть к нему сходят, коли рублей сто есть. Думаю, он возьмется…
4
Терентий Ёлкин пребывал в полнейшем недоумении. Чуть свет к нему постучался Зыков, вызвал во двор и вручил сто двадцать рублей, из которых сто велел передать Беловым, чтобы те наняли в городе защитника для Анисима, а двадцать — это как бы ему, Ёлкину, лично. Почему Маркел Ипатич решил его задобрить, Терентию было ясно как божий свет, и он сразу прикинул, что по весне на эти деньги купит корову с теленком, но никак не укладывалось в голове, как это прижимистый Зыков решил расстаться с целой сотней, да при этом еще и наказал ни в коем случае не говорить Беловым, чьи же это на самом деле деньги. Впрочем, поразмышляв, Ёлкин пришел к выводу: конечно же, старик замаливает грехи сыновей. Уразумев это, Терентий враз успокоился и отправился напрямик к Беловым.
Ледяное крошево кружило под бледно-голубыми закраинами неровно обмерзшей проруби. Подгоняемые течением льдинки никак не могли остановиться в серой, как тоска, воде. Татьяна Белова, склоняясь над прорубью, бездумно и тяжело всматривалась в бесконечное кружение, ее так и тянуло туда, в прорубь. Как ей теперь жить? Разве забудется перенесенный позор? Все мужики теперь будут хмыкать, проходя мимо. Бабы и девки — шушукаться, кто сочувствующе, а кто и осуждающе. А парни?.. Как пережить и то, что из-за нее родной отец стал убийцей? И самое страшное, разве посмеет она теперь поднять глаза на Андрея Кунгурова? Да никогда! От одной этой ледяной, обжигающей душу мысли Татьяну с новой силой потянуло к воде. Нельзя жить с таким грузом на сердце! Нельзя! И Татьяну вдруг так и качнуло к проруби, и страх подумать, что бы произошло, не удержи ее какая-то странная, неподвластная ей сила. И, упав на колючий апрельский наст, Татьяна зарыдала громко, в голос.
Терентий, еще издали увидев замершую над прорубью девушку, брошенные рядом ведра, так и замер на месте. Но тут же справился с собой, кинулся к ней, на ходу причитая:
— Побойся Бога, девонька! Разве ж можно такое творить?! — Подбежал, схватил за плечи. — Да
