о командировке, был разочарован. Вместо запланированных шести месяцев ему предоставили три, да еще пребывание в Париже сократилось, ибо, по его словам, «денег, отпущенных на 3 месяца, хватает на 2 только при максимальном сокращении потребностей». В результате «безнадежная задолженность многим лицам и учреждениям»[193].
Посочувствовать Я.В. можно, но его претензии были, что называется, не по адресу. В секции общей теории права и государства, где он работал, его командировке придавали большое значение. В письме в секретариат Комакадемии подчеркивалось, что секция ходатайствует о командировке на 1928 г. «только товарища Старо-сельского Якова Владимировича». Объяснялось, что он «по заданию секции больше двух лет работает над темами “Организация революционной диктатуры” и “Исторические иллюстрации к учению Ленина об организации революционной власти на примерах Великой французской революции, Парижской Коммуны, 1905 года и Октября»”», что Старосельским «проработаны все труды и материалы, имеющиеся в СССР» и что «окончательная разработка темы «возможна только по архивным материалам, находящимся во Франции»[194].
Подобные ходатайства рассматривались вначале комиссией по загранкомандировкам. При рассмотрении «дела» Старосельского десятерым претендентам вообще было отказано, а семерым предложено ехать за свой счет. Старосельский остался в списке (с неясной пометкой карандашом)[195]. И секретариат президиума Комакадемии уведомлял Комитет по заведыванию учеными и учебными учреждениями ЦИК СССР, что Старосельский «командируется за границу (Париж) с научной целью»[196].
Задания, данного секцией, Старосельский не выполнил. Впрочем, оно выглядело чересчур общим, чтобы человек, не знакомый с архивной работой, мог сориентироваться. Итог – вместо работы в архивах общее «знакомство с порядками Национальной библиотеки и некоторое знакомство с Национальным архивом». Сделал около 500 страниц выписок, по собственному признанию «на 9/10 сработанных уже в Москве, но стимулированных Парижем». Видимо, в Париже обратил внимание на издания, которые оказались в книгохранилищах Москвы.
Судя по отчету, явный контраст с научными результатами тоже трехмесячной командировки, например, А.С. Ерусалимского. Ерусалимский (1901–1965) зарекомендовал себя впоследствие исследованиями внешней политики Германии перед Первой мировой войной, привлекшими внимание Сталина[197]. Аркадий Самсонович, тогда старший научный сотрудник Института мирового хозяйства и мировой политики Комакадемии отправился в Германию за свой счет. А вот для отчета о научной работе заграницей ему понадобилось не полторы, как Старосельскому (со всеми жалобами), а шесть страниц[198].
Фиаско потерпел Старосельский и с научными контактами: «Длительное письменное знакомство с проф. А. Матье[зом], которым (знакомством) и вызвана была поездка, кончилось печально, ввиду неприятной политической “установки” Матье[за]»[199]. Думается, однако, дело было не в политической «установке».
Небрежение Старосельского в отношении архивной работы и научных контактов можно объяснить отчасти не скромными творческими задачами, которые он ставил перед собой в Париже, а обширной культурной программой. Если он в Берлине и Ленинграде проявил себя завзятым театралом, любителем оперы, то вряд ли он мог отказаться от посещения Opera и других театров в Париже. Вероятно, предпочтения Старосельского раздражали французского профессора, который считал своим долгом опекать советских историков, приезжавших в Париж. И такая версия может объяснить долговой кризис («безнадежная задолженность»), на который Старосельский жалуется в своем отчете.
Отнюдь не архивными изысканиями отметился Старосельский в своем творчестве, не они определили его место в историографии. Характерно, что в отличие от Фридлянда он не оценил, например, источниковую базу книги Я.М. Захера о «бешеных». Отметив «ошеломительные размеры» «аппарата» книги, Старосельский «воззвал» к «более экономному обращению с советской бумагой»[200].
При том Старосельский знал хорошо вышедшие к тому времени публикации источников, достаточно многочисленные, не говоря уже о новейших документальных исследованиях. При небрежности, обусловленной обстоятельствами жизни, поспешности в оформлении ссылок источниковая база его была в целом надежна и работа с источниками качественная. Сошлюсь на заинтересованное мнение позднейшего критика его концепции якобинской диктатуры В.С. Алексеева-Попова. «Труд этот, – писал В.С. о главной работе Старосельского «Проблема якобинской диктатуры», – основан на изучении обширного и ценного материала разнообразных источников, богат многими глубокими наблюдениями и плодотворными выводами»[201].
Очевидно, «наблюдения и выводы», концептуальность Старо-сельского и составили ему имя в историографии. Прежде всего то была концепция революционного террора, его необходимости и плодотворности. Среди историков Французской революции автор заметно выделялся отсутствием сентиментальности или, мы бы сказали сейчас, «политкорректности», привычной для советской историографии в те сравнительно «вегетарианские» (по слову Ахматовой) времена.
Отличалась концепция Старосельского еще и тем, что автор обосновывал историческим прецедентом якобинской диктатуры использование террора для решения экономических задач революционной власти.
Предвидя вольные пассажи от теории к жизни, хочу заметить, что соображения Старосельского о терроре вряд ли можно считать обобщением личного опыта. Его работа в ревтрибунале была эпизодом, а на посту ростовского прокурора, где с ним и познакомилась Вера Панова, он продержался не более года, заведомо считая эту должность временной. Интересен для личностной характеристики эпизод, произошедший в Ростове в конце Гражданской войны, когда инициатива Я.В. привела к спасению видного профессора-правоведа И.А. Малиновского и группы преподавателей Донского университета, приговоренных к смертной казни в качестве врагов Советской власти[202].
«Пролетарская революция не нуждается вообще ни в апологиях, ни в оправданиях перед проф. Оларом»[203], – гордо заявлял Яков Владимирович в известной полемике. И отнюдь не собирался оправдываться за «террор ЧК». В отличие от коллег Старосельский обосновывал политику террора не только необходимостью, но и ее полезностью, т. е., говоря словами французского ученого, – «плодотворностью». Защищал Старосельский и «теорию насилия» как продуманное, целенаправленное и хорошо организованное насилие, чем – здесь он тоже «совпал» с Оларом – русская революция отличалась от французской.
У Старосельского террор обнаруживал тенденцию из каузального средства превратиться в универсальное для всего переходного периода, поскольку целью террора провозглашалось подавление носителей «отжившего способа производства». В его представлении, террор в условиях советской власти, благодаря классовой целесообразности оказывается более «экономным», чем якобинский: «Сламывание воли класса вместо поголовного истребления порочных – это экономия амплитуды террора… борьба ведется не с лицами, а с буржуазным способом производства»[204].
Наличие у советской власти «теории насилия», опирающейся на принцип классовый целесообразности, заменяет обычное судопроизводство с его правовыми нормами, требованиями законности и прочим, по выражению Старосельского, «юридическим кретинизмом», который он считал порождением «товаропроизводящего общества»[205], иначе говоря, разновидностью, по Марксу, «товарного фетишизма».
Якобинский терроризм он приветствовал как шаг в преодолении подобного «кретинизма», «фетишизирующего реальные отношения» и мешающего их «рациональному истолкованию». Его восхищение вызывал «великолепный Сен-Жюст», который отказывал свергнутым королям в праве на суд; и бессудная расправа над Николаем II означала, по мнению советского ученого-правоведа, осуществление идеи якобинца[206].
Да и суд, по автору, как «орган классовой борьбы» лишь «промежуточное звено между угрозыском и
