— Ты меня пугаешь.
— Ты меня поймёшь, только когда встретишь любовь всей своей жизни. Помнишь, ты говорила, что ждёшь принца? Вот его встретишь и поймешь. — Ложится на моё плечо подруга, раскрывает сумку и достаёт оттуда початую бутылку красного вина.
Прикладывается к горлышку.
— А я-то думаю, зачем тебе такая большая сумка?
У меня двоякое ощущение. С одной стороны, он всё ещё бабнитолог, но с другой… Я уважаю профессионалов своего дела. Это подкупает. А ещё, когда он серьёзный и в этой своей медицинской спецодежде, все умные и рациональные мысли вылетают из головы сами собой.
Майка поскуливает, напиваясь, а я думаю о том, как же мне раздеться перед сном и принять душ. Одно дело — держать один гипс в стороне от воды, совсем другое — две перемотанные руки.
Такси останавливается у моего дома. Слава богу, горемычная Майка догадывается, что мне надо помочь. Хотя и просит таксиста подождать, но доводит меня до двери подъезда, на которой опять не работает домофон. Поднимаемся на мой этаж, она открывает квартиру ключом.
Подруга уже сильно пьяна, поэтому от дальнейшей помощи я отказываюсь.
Собственное жилище превращается в полосу препятствий. Сказать, что мне неудобно — это ничего не сказать. А ещё приходится снова выпить таблетку, потому что боль возвращается.
Кое-как помывшись, надеваю лишь верх от розового атласного комплекта для сна на бретельках с кружевной отделкой и такого же цвета трусики. Даже на шорты сил не хватает. Так я и засыпаю, стараясь держать обе руки вверх.
Рано утром звонит мама. Один бог знает, чего мне стоит поднять трубку. Оказывается, вчера пьяная Майка умудрилась сообщить ей перед сном, что теперь у меня не работают сразу две руки. Мама причитает, что приедет к нам с Хомей на помощь. Речь идёт о моем любимом джунгарском хомячке. Он живёт со мной в спальне в шикарной розовой клетке с невероятно сказочными аксессуарами и игровой площадкой.
На самом деле, приехать к нам с Хомей идея не самая плохая, учитывая тот факт, что справляюсь я так себе. Снова укладываюсь спать, предварительно сообщив матери, что домофон не работает и звонок перегорел, поэтому ей придётся стучать громко и решительно, пока я не услышу и не доползу до прихожей.
В следующий раз я просыпаюсь как раз от громкого стука. Сонная и неуклюжая, я с трудом сползаю с кровати. Как же бесит беспомощность, даже слипшиеся глаза не могу потереть. Зевнув, аккуратно, чтобы не повредить ещё что-нибудь, берусь двумя пальчиками за замок, проворачиваю, затем опускаю ручку и распахиваю дверь.
И, отшатнувшись, прихожу в состояние шока.
За дверью стоит он. Ткаченко. Устало привалившись к косяку, он поднимает к лицу какие-то бумаги. Читает, уткнувшись носом.
— Смотри-ка, не врёт медицинская карта амбулаторного больного. Адрес правильный.
Я хочу возмутиться, но до меня вдруг доходит, во что я одета. Константин Леонидович приподнимает брови и, наклонив голову к плечу, медленно меня осматривает. Буквально пожирая глазами. Ещё бы, сейчас я просто девушка по вызову, эскортная мечта участников экономических форумов: волосы распущены, губы искусаны и припухли, щёки розовые, глаза горят, с плеч сползает то одна, то другая бретелька облегающей атласной маечки, от холода скрутились соски, а внизу только трусики.
Он так на меня смотрит, что я даже возмутиться не могу. Язык прилип к нёбу. Кожа горит, сердце кувыркается, а ещё я чувствую, как горячая кровь буквально закипает в моих жилах, при этом по всему моему существу разливается сладкая истома.
Как может кто-то так сильно возбуждать, даже не прикасаясь, смерив одним лишь взглядом? Это какая-то магия.
— Бедный Шурик! Если вы так на работу ходите, Ульяна Сергеевна, — хрипит Ткаченко, — то мне его очень и очень жаль, ваше общение неизбежно приведёт к фрустрации, проблемам эндокринной системы и заболеваниям сосудов.
— Это ещё почему?
— Да вы огонь, а не завуч, Ульяна Сергеевна! У него отсохнет, — прекратив бесстыже ползать взглядом по телу, смотрит в глаза. — Можно я к вам в школу подам документы? Когда там надо? Первого сентября? Или в августе, заранее? Буду на ваши уроки фортепиано ходить и слюной на клавиши капать, — прибалдев, качает головой Ткаченко.
Опомнившись, дёргаюсь вправо и срываю двумя здоровыми пальцами
с вешалки плащ. Как могу обматываю нижнюю половину тела, но при этом теряю бретельки маечки, оголяя добрую половину груди.
— Ух, смотрел бы и смотрел!
Сглатывает слюну, бросая хищный взгляд на кружевную часть костюма.
А я беру себя в руки, становлюсь ровно, опять поправляю одежду, сдуваю упавшие пряди с лица. Хоть и чувствую дикое влечение, но не поддаюсь.
Я ему не Майка! Не Иришка! Не Сашенька! Вот именно! Я — Ульяна Сергеевна! Я на доске почета вишу… иногда!
Меня этими его штучками не возьмешь!
— Вы зачем сюда пришли в... — строго смотрю на часы на стене, — в восемь часов утра?!
— Переломы и вывихи подошли к концу, а вот недосказанность между нами осталась. Поэтому я пришёл лично удостовериться, что никакого гражданского мужа и детей у вас нет.
— Это с чего вдруг такие выводы?
— У вас взгляд борющейся с самой собой женщины! Дамы замужем смотрят исподтишка
