Коб ломал голову над этими вопросами. Но ответов, конечно, не находил.
В конце концов Коб перестал ходить к Малахи. Возможно, он надеялся, хотя и не слишком, что их отношения, если он на время отдалится, наладятся. Однажды утром, когда Коб проходил мимо дома Малахи, его внезапно остановила вдова. Она настоятельно попросила Коба войти: хотела показать ему нечто очень важное, что ему необходимо увидеть. Увидеть безотлагательно. Он должен был тут же последовать за ней.
Когда Коб вошел, она провела его через дом в дальнюю часть двора. Вдова, худая сутулая женщина с подслеповатыми моргающими глазами, острым прыщавым подбородком и усами, юнцу Кобу казалась столетней старухой. Она поспешно вела его вперед и то и дело, как бы ненароком, поворачивала голову, чтобы не потерять его из виду, словно боялась, что он улизнет. Тем временем она рассказала, что Малахи по своей воле перебрался из комнаты, где жил вместе с ее сыновьями, в деревянный сарай позади дома, где держат дрова, бочки с огурцами и капустой и другими припасами. Очистил для себя угол и сказал, что так ему будет гораздо удобнее.
Затем, распахнув театральным жестом дверь в сарай, вдова продемонстрировала Кобу комфорт, которым Малахи окружил себя на новом месте. Вокруг деревянной лежанки, на которой тот спал, и по всему полу были разбросаны бесчисленные страницы, вырванные из книг. Края страниц почернели от пламени, было ясно, что их обжигали на огне свечи, единственном источнике света в этой дыре, после чего отбрасывали за ненадобностью.
Вероятно, на то, чтобы так захламить пол ушло немало часов кропотливого тяжелого труда. Но зачем?! Стоя в дверях каморки, в которой обосновался Малахи, старуха прошептала Кобу на ухо: «Он опасен. Спятил. Как пить дать, спятил. Я подглядывала за ним и видела, что он делает. Садится на койку и давай бумагу рвать, а потом берет ее и подносит к огню». И вдова, вытянув руки, показала Кобу, что именно проделывал Малахи.
Коб жестами дал понять, что и сам все представляет — видит, как Малахи молча, сосредоточенно, полузакрыв глаза, сидит у тлеющей свечи, и дым забирается в его бороду, оседает жирным налетом в волосах.
— Что прикажешь делать? Он мне тут весь дом спалит! Ты его друг. Ты должен с ним поговорить.
— Я с ним поговорю.
Но Коб чувствовал: человеку, который так странно проводит время, ему сказать нечего. И то, что всего несколько недель назад этот человек был его лучшим другом, делало такой разговор еще более трудным: он не представлял как может упрекать его или уговаривать вести себя, как прежде, разумно. И Малахи, вот этому Малахи, несомненно, нечего будет ему сказать.
Вдова придвинулась к Кобу еще ближе. Он ощущал не только ее дыхание, но и прикосновение губ к его уху.
— Околдовали его, — шепнула она.
— Думаю, так оно и есть, — как дурак, брякнул он. А имел он в виду всего лишь, что Малахи не в себе, немного того, а может, что и похуже, и, что творится в его голове, понимает не больше остальных.
Ничего другого Коб в виду не имел, однако его слова были истолкованы иначе.
— Ты сам видишь! Еще бы! Любому ясно, в чем тут дело. Он одержимый! Мы все в опасности. Это мой дом, моя семья, я за семью в ответе…
Коб повернулся и ушел восвояси. Как ни странно, он злобился на Малахи, так, как если бы друг его предал. Его гордость невыносимо страдала от того, что его единственный друг и чьим единственным другом он был во всем Клаггасдорфе, человек, который не пускал в свой мир других, в чьем молчании ему виделись и глубина мысли, и высокие моральные принципы, теперь часами просиживает в сарае, где рвет в клочки страницы из книг (по-видимому, краденых), подпаливает эти клочки по краям и разбрасывает по полу. Коб пытался представить себе, о чем в это время думал Малахи, но ничего не получилось — из головы не выходило увиденное. Одинокая свеча во тьме каморки, над ней склонился Малахи, сидящий на лежанке, полностью погруженный в свое странное занятие, отдавшийся ему целиком: опущенные веки набухли, прикрывают яркие белки глаз, рот открыт, закопченные сальные лохмы, пухлые руки с толстыми пальцами, некогда привычно расставлявшие все по местам, рьяно рвут бумагу. Коб все это видел, в ноздрях запах жженой бумаги.
Все это — и прежде всего — фанатичность, бессмысленность и дурацкая одержимость Малахи — было ужасно. Коб побрел по грязным замусоренным улицам города. Осенний вечер менялся на глазах, из бурого и черного становился зеленым и голубоватым, как старый синяк. И кого же увидел он, как не своего друга или бывшего друга Малахи, — тот шел впереди. Коб видел его ссутулившуюся спину и склоненную набок голову. Коб хотел нагнать его, положить ему руку на плечо и спросить, просто спросить, обратив все в шутку: «Малахи, что происходит? Не надоело еще бумагу жечь?»
Но не меньше хотелось броситься в другую сторону и никогда больше не видеть Малахи.
В итоге Коб подошел к Малахи и хлопнул его по плечу:
— Как жизнь, Малахи?
— Хорошо, все хорошо, — холодно, даже не повернув головы, бросил Малахи.
— Ничего хорошего. Что-то не так. Ты болен. Я видел твою комнату.
— Что с того?
— Эти бумажки… Эти клочки страниц, которые ты изорвал и подпалил…
Малахи ничуть не смешался. Он не повернулся к Кобу. И не сбавил шаг.
— Чем ты занят, Малахи? Можешь сказать мне, ведь я твой друг.
— Ты мне не друг. У меня на всем свете есть только один друг. Тот, кто скоро придет и принесет мне письмо.
— Ради всего святого…
— Он обязательно придет, — повторил Малахи. — Тогда все узнают, чего я жду.
Коб предпринял еще одну попытку:
— Объясни, какая связь между письмом и паленой бумагой в твоей комнате?
— Сам поймешь, когда придет известие.
А через семьдесят без малого лет Коб сам стал жертвой навязчивой идеи. Он тоже постоянно ждал гостей, вестников, призраков, появление и исчезновение которых определяло его жизнь. И какая разница — задавался он вопросом — между тем, что он временами лихорадочно исписывает лист за листом бумагу, а Малахи некогда рвал ее в клочки и опаливал их края?
Каждому — своя одержимость. Каждому — проводить дни в ожидании своих вестников. Воспоминания ворвались, как ветер в открытую дверь, принеся с собой семена и опавшие листья, запахи сырости и дыма, навевая мысли о далеком прошлом, и глубокие, и пустые.
Тогда на улице Коб сказал Малахи:
— Вернись домой, к своей семье. Тебе нужен уход. Не исключено, что близкие тебе помогут. Надо переждать, ну… пока все это… пройдет.
Малахи увещевания Коба презрел, даже не поглядел в его сторону. В голосе его по-прежнему сквозила та же нечеловеческая уверенность.
— Мне помощь не нужна, — ответил он.
Перед ними тянулась грязная улочка с лачугами по обеим сторонам, над их крышами тяжело нависло небо, вдали виднелись редкие огни, освещавшие рыночную площадь. Не доходя до площади, Малахи свернул вправо, Коб пошел с ним. Мощенная булыжниками улица здесь была еще грязнее. Мимо них протрусил неутомимый пес, морда у него была такая серьезная, будто во всем городе никто не мог догадаться, куда он держит путь.
