Помочь отцу было невозможно. Коб сидел у его постели, иногда брал его за руку. Из-за болезни рука распухла, побледнела и стала необычайно мягкой, словно ее накачали воздухом. Морщины на руке разгладились. Пока ты не подержал руку другого человека в своей и не заметил что на ней отсутствуют морщины, о которых ты раньше и не помнил, нельзя сказать, что ты ее знаешь.
Коб сделал все, чтобы не допустить к отцу хирургов с их инструментами и теориями. Спустя несколько недель после приезда Коба (показавшихся ему годом) Амос умер. Тело обмыли, завернули в саван и предали земле. И Коб стал сиротой. Мать его умерла очень давно, он ее почти не помнил, в основном его растила сестра Амоса, женщина суровая и холодная. Они равнодушно распрощались, и он подумал, что, наверно, больше ее не увидит. Это ничуть его не расстроило, а вот по отцу он в глубине души горевал. Коб вернулся в Клаггасдорф. Хирам, его жена и другие домочадцы выразили ему соболезнование. В положенные сроки Коб читал положенные молитвы, хотя и не верил в них. Он исполнил все, что требовалось. Теперь он мужчина. В наследство он получил только жалкий товар разносчика Амоса: ленты, лоскуты, тесьму, пряжки. Все это перед отъездом в Нидеринг Коб продал другому разносчику. Этому человеку надлежало продолжить бессмертную традицию — эти мелкие торговцы скупали вещи друг у друга и продавали их на ярмарках людям беднее, чем они сами. Кобу же предстоял другой путь.
Слово «предательство» может иметь два значения, практически противоположных друг другу. Ты предаешь других, утаивая от них свои чувства и побуждения. Ты предаешь себя, невольно открывая свои чувства и побуждения.
Насколько его друг изменился, Коб понял сразу: Малахи выдал взгляд. Он не смотрел Кобу в глаза. Не мог смотреть. Коб с нетерпением ожидал встречи с Малахи — ему хотелось рассказать, через что пришлось пройти, он надеялся, что тот с неподдельным участием выслушает, что ему довелось пережить за долгие дни у постели отца. Ведь именно надежда, что он изольет душу другу, поддерживала его все это время.
Только вот повествование свое он вынужден был, едва начав, закончить. «Да… конечно, — буркнул Малахи. — Наверно, тебе пришлось нелегко». И все. Если не считать нехотя брошенной фразы: «Я все думал, как ты там».
«Может, он боится смерти, — подумал Коб, и потому не хочет меня слушать. Может, он не такой уж смелый».
Ему стало жаль Малахи. В нем проглянула слабость. Но вскоре Кобу стало ясно, что за время его отсутствия Малахи почему-то переменился к нему. Он не пришел к Хираму повидаться с ним. А когда они встречались на улице, Малахи ронял несколько слов. И тут же уходил. Вместо того чтобы разделить или хотя бы делать вид, что разделяет с Кобом паузы и минуты отстраненного молчания, Малахи вычеркнул Коба из своей жизни так, будто он не друг ему, а чужак. Когда Коб отправился в дом вдовы, Малахи ждал его не на пороге, а стоял в дверях и заслонял проход. «Я занят» — так он сказал.
— Когда мы сможем встретиться? — спросил Коб.
Малахи прищурился, окинул визитера косым, тяжелым взглядом. Яркие белки его глаз, обычно притягивавшие внимание, потускнели. Он молчал.
— Когда же?
— Ну… скоро. Думаю, скоро.
Затем, выдержав длинную паузу, добавил:
— Когда получу письмо. Не раньше.
И еще несколько дней и недель Малахи снова и снова говорил Кобу о каком-то письме — или, по его выражению, «вести», — что он ожидал. Оно должно было вот-вот прийти. Он не выходил из дома из опасения, что письмо доставят в его отсутствие. Дома у него вошло в привычку, бросив любое занятие, срываться с места и бежать к входной двери, он подолгу простаивал там, а потом, понурившись, возвращался на место. Когда Малахи спрашивали, что это за письмо или сообщение, от кого оно и почему оно для него так важно, он либо отмалчивался, либо буркал в ответ что-то невнятное.
— Скоро придет. Я знаю, его уже послали. Вот придет, тогда поймете, насколько это важно.
В голосе его сквозило отчаяние и уверенность в своей правоте, и недоумение, и презрение к тем, кто донимал его вопросами. Выглядел он при этом подозрительно расслабленным. Даже руки его безжизненно висели, и только если дело касалось долгожданного письма, Малахи оживлялся и глаза его блестели из-под опущенных ресниц.
— Это что, какое-то семейное дело? — спрашивали его.
— Придет, тогда поймете. Все поймут. Когда придет письмо, весь город поймет, какое значение оно имеет для всех.
Коб долго не хотел признаться себе, что понимает, в чем дело, но от фактов отмахнуться было невозможно. Никакого письма не существовало. Малахи просто сломался. Коб потерял друга. Не сказать, чтобы Малахи изменился до неузнаваемости, тем не менее он стал другим. А что, если внезапный отъезд Коба в связи с трагическими обстоятельствами нарушил психику Малахи? Если так, его страдания были пострашнее тех, что выпали Кобу в Нидеринге. Коб лишился отца и чувствовал себя опустошенным и одиноким, даже гневался, потеряв отца. Но эти чувства не надо было скрывать, в них не было ничего зазорного, о них вполне можно поговорить с другом, если у тебя есть друг. В случае с Малахи все было иначе. Он был мрачен, сторонился людей, и этого не мог понять как сам Малахи, так и окружающие. Но в этом своем состоянии он упорствовал. Точно так же он вел себя в случае с письмом. Он целиком отдался ожиданию. Жил им. Письмо стало целью его существования.
Малахи запустил себя. Это было одним из следствий умственного расстройства. Волосы и борода свалялись, лоснились от грязи. Отношение к нему домочадцев вдовы изменилось, и, возможно, ни они, ни Малахи даже не догадывались, насколько сильно. С ним перестали считаться; когда он говорил, присутствующие обменивались многозначительными взглядами, а бывало что и дразнили его, осведомлялись: «Ну как, Малахи, доставили наконец твое письмо или нет?», язвили: «Слыхали, у нас завтра праздник? Завтра Малахи получит письмо!» А он мрачнел и ничего не отвечал, лишь хитро улыбался — был уверен: его час настанет и тогда будет видно, кто останется в дураках.
Дело дошло до того, что Малахи и вовсе перестал выходить из дома: боялся, что письмо придет в его отсутствие и попадет в чужие руки. («Здешние враги» — так он называл не только домочадцев вдовы, но и всех в городе.) Директор его школы потребовал, чтобы Малахи объяснил, почему он пропускает занятия, но тот не отозвался. Учитель Малахи написал письмо его родителям. И это не возымело эффекта. Когда Коб — а что ему оставалось делать — предложил другу «взять себя в руки», тот сказал: «Ты сам не понимаешь, о чем говоришь. Письмо это адресовано мне, не тебе».
В пору начала и расцвета их дружбы Малахи и Коб любили одну игру. Они шли к скалистому берегу реки, туда, где шум бегущей воды был особенно сильным, и, стоя друг напротив друга отступали шаг за шагом назад, произнося при этом первое, что придет в голову. Чем дальше они удалялись друг от друга, тем громче им приходилось говорить, — иначе их голоса заглушала бы бурная река. Цель игры была довольно проста: отойти как можно дальше, но так, чтобы до тебя доносился голос друга. К концу игры они, даже Малахи, который вообще никогда не кричал, орали во все горло. В этой игре им очень нравилось не только то, что надо было различать слова, но и то, что можно было наблюдать за мимикой и жестами соперника. Они уверили себя, что не просто забавляются, а преследуют серьезную цель: в один прекрасный день, когда они станут публичными деятелями, вожаками, эти навыки им очень пригодятся: ведь их голоса должны будут разноситься далеко и перекрывать шум. Теперь же одержимость Малахи уничтожила всякую надежду на какое бы то ни было взаимопонимание. Как это могло случился? И по чьей вине? В какую реку канула их общая жизнь?
