Может, быть кто то из погибших всегда был антифашистом. Кто-то проделал путь от первых восторгов по поводу возродителя Рейха к тихой ненависти к нему же и накануне вечером, проходя мимо портрета, тихо молился — «когда же эта сволочь сдохнет?!». Кто-то был домохозяйкой, далекой от всякой политики. Но все они были покрыты нацистскими тряпками. Всех их объявили верными соратниками фюрера, а их смерть была по максимуму отыграна в геббельсовской пропаганде. И все они были «законными военными целями» для авиации союзников
Андрей Кураев - Тотальная война 18+ НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ ПРОИЗВЕДЕН... | Facebook
May 24, 2024 04:52
Дмитрий Губин - Я много лет пишу «Книгу мертвых». Это некрологи на... | Facebook
Я много лет пишу «Книгу мертвых». Это некрологи на смерти тех людей, чьи жизни влияли на мою: от Сергея Курехина до Жака ле Гоффа, от Михаила Лесина до Ричарда Пайпса. Когда некрологов будет 50 (сейчас 43), я книгу опубликую. Забавно, если 50-м нумером станет Путин. Еще забавнее, если я сам умру после 49-го… Это все к тому, что в моей «Книге мертвых» есть и некролог на смерть Лимонова. У которого, к слову, была своя «Книга мертвых», состоящая из развернутых, пространных некрологов, где главным объектом описания были не покойник или его эпоха, а сам Лимонов. Прочитав несколько рецензий на серебренниковский «Лимонов, баллада об Эдичке», посмотрев какие-то фрагменты и даже принятые за фрагменты съемки Лимонова в Париже в 1980-х («ну, Бен Уишоу до Лимонова, конечно, не дотягивает, но играет неплохо!»), я вдруг и вспомнил про наши «Книги мертвых». Лимонов ведь был по стилю резким контрастом всем русским писателям, которые стучались в двери вечности в немодных штанах и с надутыми щеками. Бродский с Лимоновым – редкие исключения, но Лимонов по фактуре круче. Ну, в общем, вот некролог на смерть Лимонова, написанный в марте 2020-го. Даю его сноской к фильму. И, доживи Лимонов до войны, он пошел бы воевать, и был бы убит – тут у меня сомнений нет. И ему бы нравилось, если бы на его труп плевали, а не рыдали. * * * На смерть Эдди-бэби Свежепреставленный Эдуард Лимонов, в миру Савенко, умел писать романы только до тех пор, пока брал на них чернила из чернильницы собственной жизни. Придумывать он не умел. Не невидаль. Жан Жене (чье имя к Лимонову куда ближе Бориса Савинкова) тоже умел тренькать только на трех имевшихся в наличии струнах – воровстве, предательстве и гомосексуальности – зная, что за это его балалайку оближут французские интеллектуалы. Они и Лимонова вылизывали. «Le poète russe préfère les grands nègres», «Русский поэт предпочитает высоких негров», сначала вышло во Франции, и только затем прилетело в Россию в обложке «Эдички». Невидаль в том, что бурная жизнь эмигранта (во всех смыслах) Лимонова, чтобы стать тканью романа, должна была прокрашиваться даже не ненавистью, а искренним отторжением страны и среды обитания. Он, похоже, сам это не понимал. Но пять его лучших романов, цвет русской литературы второй половины XX века, наша гордость и краса – «У нас была великая эпоха», «Подросток Савенко», «Молодой негодяй», «Дневник неудачника», «Это я, Эдичка» - результат именно этого действия. Речь не об отторжении политических систем и прочей плохо перепревающей в вечность пошлости, - речь об отторжении народов. В самой известной, тысячекратно ставившейся Лимонову в вину сцене из «Эдички» - яростного секса с черным парнем на нью-йоркском пустыре – вся эротика подчинена идеологии. Это не столько секс, сколько метафора: в вашем поганом, продажном, скурвившемся на бабле, мертвом Нью-Йорке, где твоя женщина ради бабок легко уходит к другому, - единственный, кому Эдди-бэби с ножом за голенищем может отдать и подарить себя, так вот этот черный преступный парень. Потому что он тут единственный, кто Эдички достоин. Потому что он единственный, кто тут живой. Секс – это ведь высшая степень жизни, разве нет? И в «харьковской трилогии», от «Эпохи» до «Неудачника», та же внутренняя пружина: типа, я предпочитаю время Сталина, потому что то время было временем настоящих жизней и смертей. «А приехали на бронемашине, и она у дверей пыхтит, и пулеметы торчат грубо во все стороны. И водитель, между прочим, из Бразилии». А у вас тут – что? Совок на хрущевско-брежневской вдовьей пенсии? Пока Лимонов умел писать романы, он не умел любить народы, среди которых существовал. «Великая эпоха», кстати, долго была на русском полностью не издана: сцены детского секса посредством карандаша существовали лишь во французской редакции, хотя смысл их ровно в том же, в чем и в негре на пустыре. Детская сексуальность важна и реальна, а вы боитесь про нее даже вспомнить и упомянуть. Лимонов не боялся писать про существенное. Лимонов как писатель действительно был велик, пока не вернулся в постсоветскую Россию в 1991-м. Потому что тут он принял свой народ. Высшее достижение Лимонова возвратных в Россию времен – это не книги, одна другой публицистичнее, назидательней, слабей и беспомощней, эдакий «Филипок идет в школу», - но создание им НБП, национал-большевистской партии, а также газеты «Лимонка». Это вызывало общее недоумение: как так, как можно оправдывать большевизм и нацизм, с их горами трупов?! Но, как разумно заметил Дмитрий Быков, у молодых есть право быть против просто потому, что они молодые. А Лимонов был в России чуть не единственным, кто позволял молодым реализовать это имманентное право. Молодых нацболов распихивали по тюрьмам. Понемногу стареющий Лимонов оставался на свободе под защитой имени. Ему это – то, что других сажают, а его нет – опять ставили в вину. Он вины справедливо не признавал, поскольку видел в посадках вину государства (и не видел – близоруко – вины народа). Когда его самого посадили в 2001-м (потому что не сажать уже было нельзя, он реально затевал вооруженный госпереворот в пограничном Казахстане, но это были еще времена молодого, еще вегетарианского Путина, и отсидел он в итоге «двушечку»), Лимонов сразу связался с издателем и запретил «Эдичку» переиздавать. Потому что понятно было, что делают в русской тюрьме с тем мужчиной, кто за метафору сосет член черным парням в Нью-Йорке. Это было окончательным предательством по отношению к литературе. И Жан Жене, положим, так бы не поступил. Но
