один год ребенок с рыжими волосами и зелеными глазами, и усомнился отец его, и обвинил жену свою в предательстве. Не ведал он, что прабабка его была зеленоглаза. Не слушал он оправданий жены, не мог поверить, и в душу закралась обида. И множилась она, и множилась. Жену он не прогнал — побоялся, хотя скорее стыд стал тому причиной — что соседи скажут.
Так шли года, малыш рос, и все чаще деревенские начинали болтать о непохожести черт. Все чаще в мысли к ним закрадываться стали сомнения, которые подтачивали обиду в душе отца, превращая ее в ненависть — ведь над ним насмехается вся деревня. И решил он очистить имя свое и отправился к камню, у которого их предок заветы получил. И взмолился он о помощи, стал просить совета, как смыть с себя грех жены. И услышал голос он. Повсюду раздавалось эхо, шептавшее сладко: «Накажи, накажи, у-у-у-бе-е-ей». Испугался он, вскочил, засомневался: «Нельзя, — вскричал он, — грех это, не дозволено смертному творить суд, не дозволено жизнь, данную Создателем, отбирать». «Накаж-ж-ж-жи-и-и, убе-е-е-ей, такова цена греха — грех искупить лишь кровью можно, ж-ж-ж-жер-ртва, накаж-жи-и-и-и». Замкнул руками он уши и сбежал, не мог Создатель жертвы просить. Не мог. Сделался беспокойным он и ночами не спал. От заботы жены злился все сильнее. И вот в душе уже из семени сомнения вырос гнев. Стал питать мысли его. И пошел он снова к камню, и вновь взмолился: «Укажи другой путь!»
«Не ука-а-а-аз ты, смертный, воля моя — накаж-ж-жи-и-и-и! Убе-е-е-ей! Принеси в ж-ж-ж-жертву. Докаж-ж-ж-жи веру свою и преданность, иначе не видать тебе черто-о-огов светлых».
Вернулся он домой, и встретила его жена с ужином сытным, и повис на шее сын — не сын, чужой мальчишка, — и засмеялся, да так звонко, что сердце его треснуло пополам, не мог он бороться со скверной, которая оказалась сильнее любви в его сердце. Оттолкнул он сына — не сына, чужого мальчишку — и потянулся рукой к ножу. Жена замерла на месте, будто прочитала в глазах его намерения. Так и стояли они, замерев и глядя друг другу в глаза. Но стоило ему сделать шаг, как она кинула в него тарелку с горячим мясом и, пока он кричал от ожога и пытался прийти в себя, схватила мальчишку и выбежала во двор. Глупая, не к горам побежала, где скрыться могла, к реке повернула. Не подумала она, что весной, когда оттаяли снега с вершин и ручьи бурными потоками напитали реку, не пройти, не обойти ее. Но бежала она, не разбирая дороги. Бежала она и молилась о помощи, о спасении молила. Не за себя, за сына — кто знает, может, помолись она и за себя, осталась бы жива?
Бежала, царапая лицо о ветки и стирая ноги в кровь, но настиг муж ее у реки. И бросила сына она в воду, а сама встала на пути мужа. «Прости, Асилла, я должен, мне голос был, Создатель просит жертву в искупление греха твоего» — промолвил он скорее для себя, чем для нее. И не поверила она, ведь не мог Создатель желать подобного. Не из веры в святость Его, а из веры в то, что ведомо Создателю все и знает Создатель о том, что юный Дарахан — сын родной Йафету, а значит, нет греха, коий нужно искупать.
Но не промолвила она ни слова, не спастись ей все равно, но за предательство накажет мужа смертью своей — отнимет у него шанс на вознесение в чертоги. За убийство одна дорога. Лишь бы Дарахан жил. Он выплывет. И не склонила она головы в мольбе о спасении, и сохранила она гордость свою. Жертвуя собой и месть верша одновременно.
Не колебался Йафет, лишь на секунду помедлил, но ярость охватила его из-за бесстрашия и непокорности в глазах Асиллы. И вскинул нож, и не одну рану нанес. Остановился, лишь голос узнав, смеялся тот, хохотал злобно, шептал игриво: «Молоде-е-е-ец, Йаф-ф-фет, молоде-е-е-ец, воз-з-з-здал, восстановил справедливость! Теперь душа твоя черная ко мне отправится, а чистая душа Асиллы вознесется в небеса».
И понял Йафет, что совершил. Понял он, кто с ним говорил. И вскричал возбужденно: «Нет, ты заставил меня! Ты искусил! Это ты толкнул меня на этот шаг, не я виноват!». Лишь смех раскатился по всей долине: «Вы, лю-ю-ю-юди, всегда ищете виноватого, всегда готовы переложить вину на другого: «о-о-ой, он меня искусил», отвратительно, мерзкие, честолюбивые твари. Скажи мне, смертный, не будучи богобоязненным и зная, что действия твои будут безнаказанны, не сотворил бы ты зла? Не нарушил бы заповедь? Стоило решить, что Создатель простит тебя, что действие сие в воле его, ты без колебаний, ты с наслаждением — о, не отрицай, я знаю, что ты чувствовал в тот миг — вонзил кинжал в плоть! Ты убийца. Приносят жертву одним верным ударом, ты же совершил шестнадцать. Я лишь проявил твою истинную суть, скрытую под замками страха. Поверь, не один поистине чистый душой смертный не поддался мне. Правда, было их не так много, как вашего брата. Прощай, смертный, увидимся в геенне».
И замер Йафет на коленях, и разные мысли роились в его голове. Какой путь избрать: прожить жизнь, пытаясь искупить содеянное, или пока есть возможность, избегать страданий и прожить отмерянную жизнь в удовольствие?
Глава 7. Откроение (ранее 9 и 10. Встань и найди и откровение)
Почти месяц ушел на восстановление чудом уцелевших амбаров, куда перетащили все спасенные запасы. На Совете было решено до окончания зимы и нового сезона посева и жатвы объединиться всем домам и поделить поровну все имущество, включая скотину. Не все были согласны, но после долгих споров и препирательств пришли к общему решению. На год все уравнивались в обязательствах и правах. Организовали общие загоны для скота, обязанность следить за которым, ухаживать и кормить взяли на себя несколько жителей, распределив очередность. Также назначили ответственных за выдачу пайков. Теперь рыночная площадь перестала быть местом торговли и обмена, а стала временным распределительным пунктом. Каждый житель теперь получал деревянный сруб, который в рыночный день мог обменять на необходимые продукты. Срубы выдавались на каждого члена семьи из расчета на род деятельности, возраст и прочие детали, список которых также утверждали очень долго и порой громко. Ида так и не смогла понять, как это все будет контролироваться и что помешает ответственному отхватить себе больше хлеба? На что отец посоветовал не лезть
