в праздники, как раз на коленке, лоснилась большая заплата. Он гладил ее шершавой рукой, но глаза его были устремлены куда-то вдаль.
— Переживаешь все ж таки, дядя Павел?
— Как тебе сказать? — вздохнул Павел Иванович. — Конечно, переживаю, но больше сейчас о другом думаю. Эх, Санька! Не за горами уже время, когда не надо будет гоняться за кулаками, заботиться о каждом фунте зерна. Обмоется земля, скинет с себя нечисть, и наступит на ней хорошая жизнь. Перепашут люди межи, станут между собой равными, появятся на полях машины. Ты что-нибудь из сочинений Владимира Ильича Ленина читал?
Санька покраснел, и Павел Иванович, все поняв, продолжал:
— А зря. Забиваешь голову всякими стишками, до настоящего чтения не доходишь. Какая у тебя книжка в сумке-то лежит?
— Графа Толстого «Анна Каренина».
— Ну вот, видишь как: графа Толстого! Да еще, небось, про любовь? А ты комсомолец, тебе надо не графов читать, а наши пролетарские книжки. Учиться, как новую жизнь-то строить. Наперед всего надо читать Ленина.
— Толстой тоже учит жизни.
— Не знаю, не доводилось мне его читать, недосуг было. Может, он и хорошо пишет, а все ж таки до Ленина ему далеко. Только Ленин открывает нам глаза на правду жизни, ему верь всей душой и никому боле, никакому сочинителю, потому как ближе Ленина никто к народу не стоит. Ну, так вот: появятся на полях машины, хлеба будут расти высокие, колосья, смотри, во-о-о какие длинные, и зерно в них будет не то, что теперешнее, щуплое, а крупное, тяжелое, и много того зерна будет на земле, всем людям хватит да еще, наверно, и останется. А хлеб, братец мой, всему нашему делу основа. Кушать-то ведь всем надо одинаково: что нам, мужикам, то и рабочему человеку. Я вот когда на германской войне был, то от знающих людей слышал, будто французы воробьев жареных едят, потом жужелиц всяких, вустриц (это, слышь, такая раковина морская — вустрица), потому что земель у них мало, да и сеять-то они не охотники, но наш брат, русский человек, хлеб любит. И вот, Санька, когда не станем мы с тобой за рогаль держаться и ковыряться в земле сабаном, а сядем на машину да поднимем пустоши, и залежи, и всякую целину, и когда будет у нас зерна вдоволь, пусть-ка тогда кто-нибудь нас голой рукой хватит! Не пойдем уж мы с тобой тогда к Максе Большову, не будем просить: продай-де, гражданин, хлеба для советской власти. Пусть он тогда к нам придет, мы люди не жадные, дадим хлеба, ешь от пуза, сколько надо! Не знаю вот, дождемся ли мы этого времени, доживем ли?
— Доживем, дядя Павел!
— Ты, может, и доживешь. А мне трудно. Годы уходят, да и время-то теперь жестокое. Того и гляди, кто-нибудь пулю в затылок влепит или эвон, как Федора, камнем из-за угла. Кулак за свое добро держится крепко, новая жизнь для него что петля. По-мирному с ним не разойтись.
Он опять вздохнул глубоко и порывисто. На его высокий загорелый лоб набежала морщинка.
— А ведь сильно охота, Санька, дождаться той новой жизни, своими глазами посмотреть, как она расцветет…
— Кулаков мало, а нас, дядя Павел, ведь много! Всех кулаки не перебьют, — уверенно сказал Санька.
Павел Иванович усмехнулся:
— Конечно, им против новой жизни не устоять. Она, новая-то жизнь, как солнце. Коли заря занялась, солнце взойдет и поднимется высоко в небеса.
Новая жизнь всегда очень интересовала Саньку. О ней он читал в газетах, слышал немало разговоров на собраниях и уже много раз думал: какая она должна быть? Знал, что будет она лучше теперешней, но все-таки какая? И вдруг вот сейчас, здесь на бугре, она представилась ему в виде огромной алой радуги над умытой дождем землей, а под ней, под радугой, неохватные глазом поля, рокочущие машины, похожие на тот трактор, что прибыл вчера из Калмацкого.
Санька закрыл глаза, чтобы как можно дольше удержать перед собой это чудесное видение.
Павел Иванович помолчал, затем, поднимаясь с поляны и намереваясь уезжать, с сожалением сказал:
— Эх, жалко, промазал ты, Санька! Другой раз не забудь: всякого зверя ловят по свежему следу. — Однако, увидев, как парень понурил голову, подбодрил: — Ничего, брат, это со всяким бывает. Даже у птицы крылья сразу не вырастают. А вырастут крылья, взлетит она выше и будет видеть далеко.
Рогов вскочил на коня и, гикнув, помчался вскачь. Заклубилась за ним пыль. Испуганный чибис снова закружился над бугром и болотом, то падая почти до земли, то оглашая дремлющую поскотину тревожным криком.
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
На высоком крыльце сельского совета, опершись локтем на перила, стоял Прокопий Ефимович Юдин. Рядом с ним такие же, как и он, только калибром поменьше, первоулочные богачи Егор Саломатов, Степан Синицын, Андрон Чиликин и Михей Шерстобитов. Разговаривали они вполголоса, осторожно, потому что дверь в сельсовет постоянно открывалась: люди то входили, то выходили.
Все ожидали вызова. В сельсовете заседала главная Октюбинская комиссия по хлебозаготовкам: Павел Иванович Рогов, Федот Еремеев, Антон Белошаньгин и дед Половсков.
Прокопий Ефимович уже высидел перед комиссией три часа, но не сдался.
— Дознались откудов-то лешаки, — рассказывал он со злорадством и легкой усмешкой, — как я прошлой ночью в Черную дубраву на подводе гонял и там самогонку варил. Вот и гнули: где? Они мне вопрос, но я им тоже вопрос: вы что, мол, своими глазами все видели али как? Вы, мол, гражданы, хоть и начальники, но все ж таки не забывайте: не пойман — не вор! Это мало ли кому что в башку взбредет на меня набрехать! Набрехать можно, власть ваша, ну, совесть тоже поиметь нужно. Мне и так самому жрать нечего, а вы еще о какой-то самогонке толмачите. Креста на вас нет!
— Поди-ко, отбился? — полушепотом спросил Синицын.
— Не так, слышь, скоро! Пристали, словно репей ко хвосту. Я доказываю: не ездил, а Пашка с Федотом одно свое: ездил! И насчет хлеба нас-де тоже обманываешь!
Долговязый Егор Саломатов слегка подтолкнул Юдина в бок:
— Хороша ли самогонка-то получилась? Не подгорела?
— Первач чище слезы. По крепости — огонь!
— Ты еще табаку подмешай! При такой крепости да с табаком ни один гость двух стаканов не выдержит, особливо ежели натощак.
— Добрый, стало быть, у Максима Ерофеича самогонный завод? — вмешался в разговор Андрон Чиликин. — Пожалуй, и мне надо попользоваться.
— Цыц ты-ы, Андрон! — зашипел на него Прокопий Ефимович. — Тише говорить не можешь? Обязательно гудеть во всю глотку. — Затем, обращаясь к остальным собеседникам, сказал: — А
