зараз можно все потерять, — и молча посмотрел на своего водителя-телохранителя. — Тогда так, — обратился он к лысому, — тащите тридцать восьмой, но как положено: в коробке и с чеком.
— Будет сделано, — отозвался ответственный работник ЦУМа и почти сразу (по крайней мере, мне так показалось) появился вновь, но уже с коробкой в руках, перевязанной бумажным шпагатом.
— Как заказывали, — откланялся он.
Создавалось впечатление, что коробка с сандалиями тридцать восьмого размера стояла прямо за дверью, из которой вынырнул наш цумовский фокусник. Чек он держал отдельно в слегка подрагивающей руке.
— Сколько там? — поинтересовался Берия.
— Ровно сто советских рублей, — сделав рот буквой V, подобострастно выдавил цумовец.
Лаврентий Павлович расплатился одной купюрой в десять червонцев, тем самым закончив сделку.
«Сто рублей! — подумал я. — Можно купить сто яиц!..»
— О чём задумался, сын своих родителей? — спросил Берия, поднося мне коробку с обувкой. — Родители-то есть?
— Есть…
— Как фамилия?
Я назвал фамилию матери. Про отца было лучше не вспоминать. Это я хорошо понимал.
— Из латышей, что ли?
— Наполовину, — признался я.
— Хорошие бойцы! Главное — преданные революционеры. Если бы не они, эсеры надавали бы нам кренделей в июле восемнадцатого. Советскую власть похоронили бы надолго, если не навсегда. И ещё неизвестно, в каких сандалиях ты ходил бы тогда…
Я посмотрел на коробку, на верхней крышке значилась обувная фабрика «Парижская Коммуна».
— Спасибо, дяденька, за подарок.
— А ты знаешь, как зовут дяденьку? — поинтересовался Берия.
Я сделал вид, что понятия не имею.
Тогда он погрозил мне пальцем и произнёс:
— Всё вы, шельмецы московские, знаете! Но что не подаёшь виду, молодец! Будешь помнить всю жизнь теперь, как Берия тебе на пятку наехал, а потом ещё и сандалиями одарил. Будут малы, разносишь. Велики — тоже хорошо, на вырост, значит.
Берия высадил меня на Лубянской площади — до Мясницкой там рукой подать, а сам поехал к себе на Малую Никитскую в свой двухэтажный особняк, который получил вместе с новой должностью.
Придя домой, я померил обнову — в самый раз. Однако размер тридцать седьмым оказался. Неужто тот цумовец на глаз так точно угадал размер? Я ведь тридцать восьмой назвал. А он, кроме головы моей стриженой, ничего больше не видел. По голове же, как известно, размер ноги не определишь. Знал, что за ошибку можно тогда было не только место потерять, но кое-что и поважней. Чутьё, видно, какое-то было. Сплоховать просто нельзя.
Когда мать узнала, откуда у меня новые сандалии, она побледнела, но ничего не сказала. Летом 41-го года отца выпустили, заменив политическую статью на уголовную. Уголовнику было проще выйти из тюрьмы, а война потребовала квалифицированных кадров. Без них ни одно дело не сделаешь. И он в звании лейтенанта ушёл сражаться с фашистом. А через два с половиной года с отца были сняты все политические обвинения. Сажали его при Ежове, выпустили при Берии. Дослужился он почти до своего довоенного звания, окончил войну в Австрии, в Санкт-Пёльтене, гвардии подполковником. Вернулся в семью только в сорок пятом. Но отношения у них с матерью не заладились.
Однако это уже другая история.
МТС, или Могила тов. Сталина
Пятидесятые. Середина XX века. Помнится всё до мелочей. Двенадцать дверей — двенадцать комнат в большой коммунальной квартире. Соседи: Петровы, Айзены, Морозовы, Шульманы, Дворкины… Всех не упомнишь.
У Петровых дверь из комнаты выходила прямо на большую общую квадратную кухню, где особняком была выгорожена уборная с подиумом для унитаза. Хорошо это было для Петровых или нет, трудно сказать. Наверное, всё-таки хорошо: поджарил яичницу, сварил суп — и сразу к столу. Захотел в уборную — пять шагов, и ты на горшке, если не занято. Не то что тёте Саре, — она жила с двумя взрослыми сыновьями в конце длинного коридора с облезлым от краски полом. Ей приходилось тащиться через всю квартиру. И пока она ходила за подсолнечным маслом в свою комнату, оладьи на её сковороде начинали гореть и кухня наполнялась чадом.
— Что вы делаете, Соня? — говорила ей тётя Рива (жена Айзена-младшего). — Вы совсем подгорели ваши оладьи, и теперь их нельзя есть со вкусом.
— Азохен вей, — отвечала ей тётя Соня (Сарой её называли реже), — не делайте мне нервы, мои дети так любят.
— Тогда вам надо было прийти на пять минут позже, — удивлялась тётя Рива, — и дети стали бы любить это ещё больше.
Чтобы не повторять ошибок тёти Сони, я, семилетний отрок, не дожидаясь прихода с рынка мамы, жарил остатки нарезанной долями булки и бдительно следил, чтобы они не превратились в блюдо под названием «мои дети так любят». С некоторых пор всё пережаренное и подгорелое мы называли именно так. Однако, за отсутствием масла, мои усилия не имели успеха, и хлеб начинал подгорать и дымить. Выручала обычно полнотелая жительница нашей квартиры по фамилии Морозова. Она щедрой рукой отрезала кусок сливочного масла и кидала его на мою сковородку, приговаривая: «Так-то будет лучше». Масло быстро таяло, пузырилось и впитывалось разложенными по сковороде хлебными ломтиками.
Морозова была женой водителя автобуса ПАЗ-651, и жили они со своим отпрыском Вовочкой в небольшой, квадратов шестнадцать, комнате, которая выходила в коридор в центральной его части. Это была наиболее выгодная стратегическая позиция, поскольку находилась посредине между кухней с туалетом и парадной входной дверью — основными достопримечательностями нашей типичной для того времени квартиры.
Когда тётя Соня со своими подгоревшими оладьями встречала Морозову с кипой высушенного на чердаке белья, она всегда повторяла одну и ту же фразу:
— Товарищ Морозова, и где вы так бистро-бистро сохнете своё бельё? Вчера ещё я видела вас в прачечной. А сегодня вы тут как тут, будто ничего не случилось, азохен вей.
Наши две смежные комнаты (две — это уже было привилегией) находились ближе к кухне и соседствовали с одной стороны с комнатой Петровых, а с другой — с комнатой Айзена-старшего, который почему-то частенько враждовал с Айзеном-младшим, то есть со своим сыном. Я очень хорошо запомнил битву на чугунных утюгах между ними, когда Айзен-старший, изловчившись, ударил своего оппонента чугунным утюгом по носу, после чего у них состоялось длительное перемирие, во время которого всё равно происходили какие-то перепалки и разговоры на повышенных тонах, но уже без рукоприкладства. Что они делили, трудно сказать. Во время всех этих баталий жена Айзена-младшего Рива со своим рыжим сыном Гришей пряталась в глубине своей длинной и узкой комнаты, выходящей окном в Конногвардейский переулок, который советская власть почему-то забыла переименовать.
Название переулка уходило в
