был довольно порядочным, и мы шли с передышками, держа ведра в руках. А когда выпал снег, ведра с водой возили уже на санках.
В ноябре и декабре люди стали умирать от истощения. Первыми обычно умирали мужчины — старики и дети. Одна история связана с моим одноклассником — Борькой Карповым. В последнем предвоенном учебном году его посадили со мной за парту для исправления, поскольку он был дворовым балованным мальчишкой. У нас с ним пошла война. Если он себя плохо вел, то я сбрасывала его с парты в проход. В отместку он со старшими мальчишками подкарауливал меня по дороге к дому, а жил он также на 11-й Красноармейской, но ближе к школе, и в мой адрес выкрикивал вместе с ними разные дразнилки, например:
Я тоскую даже в школе и на расстоянии —
Без тебя, моя черешня, жить не в состоянии…
Черешня — потому что на моем школьном шкафчике для переодевания была нарисована именно она. А в самое голодное время ко мне вдруг прибежала сестра Борьки и сказала, что тот зовет меня к себе. Я ей ответила, что никуда не пойду. На это она заявила, что нельзя отказывать умирающему. Пришлось идти. Оказалось, что Борька хотел попросить прощения за то, что когда-то меня обижал. Блокадные дни он не пережил. Умер и Борька Филиппов, хотя мы всем звеном ходили его спасать и приносили по маленькому кусочку от своей пайки. Увы, спасти его не удалось. Из тех, кто учился со мной в седьмом классе, а в нем было более 30 человек, после войны я встречала Витю Конькова, Лену Минину, Нину Соколову, Галю Васильеву, Майю Тэска. Судьба остальных одноклассников мне неизвестна. Из тех же, с кем я училась в младших классах, после войны я виделась с Марком Позельским, Клавой Веремей, Соней Явец и Галей Аверьяновой.
Наверху над нами, на третьем этаже, жили домовладельцы — Синевы. Мужчины все служили на флоте, отец семейства был в больших чинах. После революции им оставили сначала две комнаты, а потом одну отобрали. В блокадное время в их комнате жили Мария Александровна и ее сестра. Когда наступил голод, они как-то быстро угасли. Мария Александровна все упрашивала меня взять себе ценный рояль и библиотеку, книги в которой были в роскошных переплетах и с золотыми обрезами. Но куда там! На это тогда не было ни сил, ни возможности. А до войны я брала у нее читать «Серебряные коньки», «Леди Джен, или Голубая цапля» и что-то еще.
Когда выпал снег, появились печально знаменитые санки с покойниками, которые я видела не раз. Были и трупы с вырезанными кусками мяса. А детей предупреждали, чтобы они не ходили по тротуарам, поскольку были случаи, что они попадали в расставленные петли и навсегда пропадали, затянутые в подвал. Очевидно, что их съедали. Говорили, что за большие деньги у барыг можно было купить котлеты из человечины. Были и мародеры, безнаказанно грабившие оставленные без надзора квартиры, вынося картины, посуду и другие ценности. Наверное, таких было немного, но слов из песни не выкинешь. У нас тоже пропал сервиз, кое-что из посуды и мебели. Соседи нам сказали, что этим занимались домоуправ и дворничиха. Мама после войны бегала с ними разбираться, но безрезультатно. Домоуправу осколком оторвало руку, и злые языки из пострадавших уверяли, что это Бог покарал его за воровство.
В начале зимы к нам пришел дядя Яша, наш дальний родственник, но хороший знакомый. Он жил на Мойке недалеко от Дворцовой площади, и до войны после демонстрации все родственники собирались у него отмечать праздник. Одно время он работал на мамином предприятии. Дядя Яша был в панике — он потерял или у него украли продуктовые карточки. В тех условиях это означало смерть. На семейном совете было решено отдать ему карточки тети Ани, а ее вместе со мной и Алькой отправить к отцу на «Красную Баварию». Там нам выделили две кровати в бомбоубежище, находившемся под солодовней — по-моему, четырехэтажным зданием. Вот это было настоящее бомбоубежище с мощными перекрытиями, которые выдержали бы и попадание тысячекилограммовой бомбы, не то что хилое и ненадежное укрытие у нас на 11-й Красноармейской. Одну кровать занимала тетя Аня, а другую делили мы с Алькой — спали валетом. Матрацы, одеяла и подушки нам тоже выделили. В бомбоубежище не топили, так что мы спали одетыми, а если кто-то из соседей отсутствовал, то брали дополнительно и их одеяла. Рядом с бомбоубежищем находилось и химическое убежище. Заведовал всем этим хозяйством Андриевский. Мой отец спал не в бомбоубежище, а у себя в кладовой — на месте работы.
В первый же день нашего появления на «Баварии» отец повел нас в гости к Сердюковым. Глава семейства Николай когда-то работал на «Баварии» и получил квартиру в доме на территории завода. В то время он работал шофером и перевозил грузы по льду Ладоги. Мать Мария Александровна не работала и занималась семьей и хозяйством. Их старшая дочь Галька была на год младше меня, и мы с ней сразу подружились. Другая дочь Лялька была ровесницей нашего Альки, и они также часто ходили вместе.
* * *
1942 год.
К Сердюковым мы ходили есть. По распоряжению директора завода на всех сотрудников и членов их семей выдавался солод. То, что было положено нам, папа отдавал тете Марусе, которая этот солод толкла и варила из него кашу. Кроме того, у папы оказался небольшой запас рисовой муки, так что тетя Маруся несколько раз пекла блины. Бывали и другие гастрономические радости. Когда моряки привозили на «Баварию» хлеб, чтобы сушить сухари, тотчас собиралась ребятня помогать таскать его. Плоские ящики брали по двое с двух сторон. Непременными участниками этих работ были мы с Галькой Сердюковой, Вовка Павлов, Генка Андриевский, Наташка и другие. За это каждый получал по большому сухарю. Вкуснее тех сухарей в моей жизни не было! Свой сухарь я относила в бомбоубежище, где тетя Аня размачивала его в кипятке в тюрю. В основном ее съедал Алька, а мы с тетей Аней — по ложке. Дети в блокадном Ленинграде умирали в первую очередь, и мы, как могли, берегли Альку.
Был еще такой случай. Алька с Лялькой где-то нашли бутылку с замерзшим лимонадом и тайно положили ее в теплое место оттаивать. А мы с Галькой этот их клад обнаружили. В отличие от малышни мы церемониться с бутылкой
