никаких положительных ответов. Мой отец – крупный врач, и в этом его сходство с вами, я говорю в самом буквальном смысле слова… – Дарвин улыбнулся, вспомнив своего папа трехсот фунтов весом и двух метров ростом. – Я имею в виду ваш метод исцеления и общения с пациентами. Так вот, мой отец за два месяца до смерти сказал: к своему удивлению, дескать, в преклонном возрасте он отмечает у себя детские припадки.
– Что он имел в виду?
– Судя по всему, в конце он все сильнее испытывал потребность в объяснениях, что мы так хорошо знаем по детям. За нашими я наблюдал в их детстве с большим интересом. Меня это часто забавляло, поскольку все в мире обязано было иметь смысл и пользу. Обезьяны, например, существуют для зоопарка. Солнце, чтобы давать людям свет. Трава, чтобы животные могли питаться. – Перед тем как продолжить, Дарвин наклонил голову и посмотрел доктору Беккету в глаза. – А знаете, дорогой Беккет, уже довольно продолжительное время я отмечаю детскую потребность в разъяснениях и у себя. Мои нудные занятия все чаще оставляют у меня вязкое чувство незавершенности. За жизнь я насобирал огромное количество фактов, разрезая, разымая, разделяя, расчленяя природу, причем как можно мельче. Пока у меня не начинали гореть глаза. Я заказал столяру маленькую скамеечку, поскольку после многомесячной работы с микроскопом у меня сильно болели запястья, я боялся, как бы руки совсем не отнялись. – Он помолчал. – О чем я? Мир развалился для меня на кусочки.
– Но все кусочки вы сложили в невероятную теорию… – Доктор Беккет осекся и призвал себя слушать.
Он взял табурет, стоявший возле письменного стола, и переставил его к шезлонгу, что Дарвин воспринял как приглашение продолжать.
– Мне представляется, будто пробелы в моих знаниях становятся тем больше, чем больше мелких дырочек я в них заштопываю. Много дней трясу эти пробирки и, записав результат замера, испытываю такое ощущение, будто десертной вилкой хочу перенести стог сена.
Беккет с удовольствием отметил, что у Дарвина слипаются глаза. Он воспользовался моментом и рассмотрел больного подробнее. Лысая, пугающе белесого цвета голова. Три поперечные морщины на лбу. Глубоко посаженные маленькие глаза. Печальная складка узких губ. Аккуратно подстриженные усы. Седая борода, длиной уже по грудь, скрывает запавшие щеки.
– Мне в последнее время все чаще вспоминается Уилберфорс. Помните такого епископа? – Дарвин открыл глаза.
– Как забыть эту кусачую собаку? Да пребудет с ним милость Божья! Что он тогда, свалившись с лошади, испустил дух, признаться, исполнило меня тайной радостью. Знаю, человек, давший клятву Гиппократа, не должен говорить такого вслух. Да вообще-то и думать не должен. Но я при всем желании не могу отыскать в себе ни капли доброжелательности к узкомордому подстрекателю.
– Ну вы и жук, Беккет. Надо сказать, Уилберфорс отнюдь не плохо выполнял свою работу. Он делал то, чего требовала от него Церковь: зубами и когтями защищал Библию от теории эволюции. Задачей епископа Оксфорда было всеми средствами помешать вырвать у Церкви контроль над наукой. Я, конечно, последний возьмусь его оправдывать. Тем не менее должен признаться, его ловкость мне импонировала. – Дарвин немного помолчал. – Кстати, именно он так и не дал королеве Виктории присвоить мне дворянский титул. Вы знали?
– Нет, но меня это не удивляет. Жаль, я бы с удовольствием обращался к вам «сэр». – Доктор отвесил поклон, на что Дарвин рассмеялся.
– Помню одну фразу, при всей ее злобности она потрясла меня до невероятия. В очередной невозможной проповеди Уилберфорс опять на меня набросился. Заявил, что при помощи пары древних панцирей жуков и гнилых рыбьих хребтов я подстрекаю на борьбу со Священным Писанием. А затем чуть не сорвал голос, прокричав: «Какой образованный человек поверит, будто некоторые виды репы имеют тенденцию преображаться в человека?» – Дарвину, попытавшемуся передразнить епископа, пришлось отдышаться, после чего он продолжил: – Разумеется, сначала фраза показалась смешной. Однако такие слова не только помогли ему исполнить пастырский долг и защитить Библию, но и обнажили глубокую обиду. На меня это произвело впечатление. Для человеческого самосознания они крайне унизительны. Ведь человек, еще недавно бывший венцом творения, вмиг лишился своего достоинства и был сброшен в царство животных, даже в царство безмозглых репок. Надо сказать, я всегда намного лучше понимал чувство, скрывающееся за подобными демагогическими сентенциями, чем полагали мои сторонники.
Беккет молчал, что при обсуждении такой темы, конечно, далось ему нелегко. Но он хотел, чтобы пациент высказал мучительные для него мысли. И, как надеялся доктор, успокоился.
Дарвин сделал глубокий вдох.
– Представление о Господе, сотворяющем вас собственными руками, в самом деле более лестно, нежели причудливый, долгий, извилистый путь от одноклеточных через репку – чтобы сохранить образ. Человек вполне может оскорбиться тем, что он – результат цепи случайностей. Равно как и боб, запах которого до сих пор у меня на руках. А куда вы дели мою пробирку?
Доктор указал на письменный стол, Дарвин молча кивнул. Тут вошел Джозеф с маленьким серебряным подносом, на котором стояла заказанная чашка молока с щедрым глотком бренди и лежала салфетка. Беккет принял поднос и сказал:
– Выпрямитесь, мистер Дарвин. Это смягчит желудок.
Дарвин покорно выполнил врачебное предписание, выпил молоко и, отерев бороду, тут же пробормотал:
– Кто удовольствуется тем, что самой мощной движущей силой эволюции является случайность? Хотя так оно и есть, я ни секунды не сомневаюсь, но мне самому не нравится эта бесцельность. Нас никто не хотел – жизнь тем самым приобретает пресный привкус. Земля – как гигантская лотерея, где природе достаются как пустышки, так и выигрыши. Немногие способны оценить такое ощущение жизни.
После короткой паузы он добавил, что после обеда ему нужно выполнить еще несколько замеров, иначе текущий опыт окажется под угрозой. Но он обещает не перенапрягаться.
Когда доктор собрался прощаться, Дарвин сказал:
– Я боюсь, что войду в книги по истории убийцей Бога. С этим обвинением согласны все Церкви, хотя в остальном они непримиримы. Католики, мусульмане, англикане, протестанты, иудеи – никто не хочет разоблачения прекрасной сказки о творении. – Он закашлялся, как обычно, борясь с чувством, будто от молока у него склеилось горло.
– Я предрекаю вам, что в следующем столетии вас будут чествовать как героя, освободившего науку из церковных когтей.
На этих словах Беккет простился, пообещав зайти на следующий день.
В коридоре он увидел Джозефа и попросил проследить, чтобы Дарвин больше отдыхал, а также, если возможно, хотя бы сегодня не передавать хозяину горы корреспонденции.
– Что бы мы без вас делали? Мы очень беспокоимся.
– Все не так плохо.
– Я боюсь, миссис Дарвин, – Джозеф
