взгляд у него разумный стал. Аж до костей пробирает. Неприятно.
— Есть чего-то! — крикнул Стоян, землю копавший.
Все как по команде ближе придвинулись.
Вроде и непонятно, чего есть. Просто корни сильные из земли торчат, изгибистые. Да только нет поблизости деревьев, чтобы корни такие могли дать могли.
Очерчиваются кости человеческие…
Вот странно: когда внутри они — не чувствуются, и не думается об них. А как только видны становятся… Вроде и не боишься смерти — а всё равно задумываешься. О том, чего после тебя остаться может.
Вздрогнула Варвара. И от мыслей невесёлых. И от движения Борискиного резкого. Вроде как телок неразумный к ней дёрнуться хотел, да на Тихона несуразного наткнулся. Или показалось ей только.
— Вот же! — само у Вари вырвалось, со страхом даже. Рукой в яму стала показывать, будто и без неё никто не видывал.
— Да свиные это кости! — взвизгнул вдруг по-бабьи Бориска, руками всплеснув. — Маланья давно ещё захворала, так мы с тятькой её и зарубили! А чтоб хворь не передалась кому — и закопали!
Загомонил люд — видно, поверить хотелось. Да и тятьку Борискиного все уважали. Жаль только, не было его здесь, чтоб слова сыновьи подтвердить.
— А ты ж меня не любишь просто! — захныкал вдруг Бориска, что ребятёнок, на Варю пальцем толстым указывая. Лицо такое ещё скуксил — брезгливо-противное. Какие все хворые любят жалость выбивать. — Я тебе вспомнил — к Масленице веток еловых каких красивых собрал! А ты их в меня и кинула, да ещё смеялася!
Оторопела Варя — не помнила никаких веток от Бориски. Не заметила даже, как староста сам в яму выкопанную залез. А Бориска дальше давай хныкать.
— А как ты меня баламошкой[1] звала! Или помётом куриным бросалась! А как в болоте утопить грозилася!
Не было такого — не жалуется Варвара на память. Да и чего она — сама дурная что ли? Только от напраслины неожиданной онемела вся, аж язык во рту прилип. Не умеет Варвара на враньё откровенное отвечать — сама не врёт и от других не ждёт. А бабы вокруг охать начали да на Варю молчащую коситься. Думают, наверное: раз молчит, значит правда виноватая, слово молвить боится. А Бориска всё сильнее сопли по лицу размазывает.
И тот гомон, что в толпе было подниматься начал, голос молодой прервал.
Не Варин только. Велижанкин. Редко Велижанка говорила — молчала в основном да улыбалась несмело. Потому когда говорить вздумывала, все сами собой подбирались, слушать пытаяся. Приятный у Велижанки голос потому что — негромкий вроде, а что речка на закате журчит. Спокойно так, размеренно. Слушать и слушать хочется.
— Так ты, Бориска, ветки те еловые на местах супостатных[2] собирал, где душегубов всяких оставляли. Кто ж такого недобра себе захочет? — сразу все припомнили, где в лесу то супостатное место было. — И с баламошкой ты напутлял — это мамка тебя так звала, когда ты в чугунок со щами золы зачем-то насыпал. Помётом ты сам в людей добрых исподтишка бросался. А топить тебя — так это все девки обещали: ты ж подглядывать на речке за нами норовишь.
Вроде и поутих народ, уж на Варю взъесться собравшийся. Ладно больно Велижанка говаривала. А Варя только глянула на лицо её серьёзное. И хитринку, как у лисы, в глазах светлых увидала. Только ей одной, наверно, приметную.
— Так выдумщик ты, оказывается, — это Тихон голос насмешливый подал на Бориску глядя. — Эк чего выдумал… Наверно, и про свинью насочинял. Вот я твои косточки со свиными-то посравниваю…
Вот уж Тихону чего не простили — над Бориской издевательства. Заголосили, загундели бабы, мужиками молчаливыми поддерживаемые. Зато про Варвару враз позабыли.
А потом тишина разом на собрание навалилось. Как гром — даром, что небо чистое да высокое. Гром — он и внутри у человека грянуть может. Даже если слова, его вызвавшие, тихими были. Как всегда, когда староста Владимир говорил.
— Человечьи это кости…
Сказал, чело над ямою поднимая и не глядя ни на кого особенно. Знал, что и так его слушать будут. И услышат всё, чего надобно.
Холодом народ пронзило, что стрелой охотничьей. Будто одна летела, да хитро так изогнулась в полёте, что всех древком своим гибким опутала. И связала. И боль в сердцах уже есть, и кровью даже растекается, а делать чего с этим — неясно пока.
Первым Бориска догадался, чего делать — дёрнулся, как ужаленный, и зверем диким подорвался. Куда только неловкость с плаксивостью подевались? Ведь и убежал бы, скрыться успел, если б ему Тихон подножку не успел подставить.
Бухнулся Бориска на пузо с размаху, да по земле проехался. Как только не разрыдался, бедолага?
Тут уж и народ отмер. Навалились мужики на Бориску — он уж и пикнуть не успел. И дёргаться быстро перестал — сильнее его мужики озлобленные. У которых стрела через сердце только что прошла.
Спешно Владимир из ямы выбрался — одним прыжком, хотя она в пару аршинов уже была. И стремительно, словно со стрелой той злосчастной споря, вперёд пошёл. Мимо Вари прямо и Бориски, голову свесившего прошёлся.
— Бориса в подвал отвести. Тихон да Военег сторожить его остаются. Вечером их Есеня с Житеславом сменяют. Кости вынуть да ко мне отнести. Краду[3] Вецена с Искреном готовят. Остальные — за работу.
Стал народ разбредаться по заданиям старостиным. Разговаривать начали потихоньку, мыслями обмениваться.
Оно когда дело есть — всегда всё легче переживается.
***
Не выходят у Варвары ровные птички из теста — всё то у одной клюв на бок смотрит, то у другой лапы разлапистые слишком получаются. А то и на Гамаюна похожа какая получится. Такую Варя сразу без жалости сразу обратно в ком катала да заново вылеплять принималась.
— Не страшно: в животе всё одно, перемешается, — успокаивает её Велижана, ловко тестом рядом орудуя. Ей-то легко успокаивать — у самой ровные пичушки выходят, красивые. Хоть в окно выпускай — что живые. Подрумянятся ещё, как яблочки наливыные станут. И не скажешь, что для тризны[4] их готовят.
Каша уж в чугунке дымится, пироги в печке поднялись, стоят теперь — отдыхают. Теперь и козуль[5] птичьих можно налепить, которые матерь Сва-Славу изображать будут да дорогу духу, тело покинувшему, указывать будут.
— Как ты? — тихо Варя Велижану спросила, боясь настроение у той согнать.
Велижана-то, как очнулась тогда, ещё молчаливее не стала. Не по-прежнему, когда разума в её глазах и тени не было. А будто думать о чём много стала.
— Я-то? — подняла Велижана глаза на Варю
