что я тут. Так мы и таращились друг на друга. Я не могла отвести от нее взгляд, потому что впервые видела не в черном. На ней была длинная белая ночная рубашка, в которой она выглядела еще тоньше и печальнее, чем в своем черном свитере. Белые волосы были заплетены в косу, и единственным темным пятном на ней выделялись глаза. Видимо, вечером она вымылась, потому что вроде бы уже не так ужасно пахла, как накануне, хотя вздохнуть поглубже я на всякий случай не отваживалась.
— Тебе пора в школу, — сказала она.
Это было удивительно точное замечание для такого отрешенного создания, как тетя Гана.
— Нов таком виде я не могу пойти в школу, — я шмыгнула носом, мне было искренне жаль пропустить сегодня учебу. — У меня нет с собой ни башмаков, ни портфеля.
Тетя Гана зажгла огонь на плите и поставила кипятиться воду для чая. Потом вытащила из буфета кружку и сосредоточенно уставилась на нее.
— После обеда зайдешь за своими вещами.
Я догадалась, что к Горачекам она посылает меня, а не кружку, и представила себе, как тащу через весь город тяжеленный деревянный чемодан и портфель, но не осмелилась возразить. Завернувшись в покрывало, я подсела к кухонному столу.
Тетя Гана подвинула ко мне лукошко с черствым хлебом.
— Сегодня понедельник, я пойду за покупками.
Хлеб, конечно, был старый, зато хотя бы не мятый из кармана, и волоски к нему не пристали, а я с воскресного обеда ничего не ела, так что не стала брезговать. Тетя Гана переоделась, потом налила чай и села напротив меня. Я старалась не смотреть, как она отламывает хлеб, мочит корку в кружке и сует в рот. Значит, такими теперь будут все мои утра, подумала я, когда тетя Гана собрала крошки в ладонь и высыпала в рот.
За весь завтрак мы не произнесли ни слова. Тетя доела, но по-прежнему сидела и смотрела своим странным взглядом куда-то сквозь меня. Я не знала, что мне делать, поэтому, убрав пустую кружку на столик для мытья посуды, снова свернулась на диване. Тетя вдруг встала, налила воды в лохань и начала мыть посуду. Ее было немного, но она явно стояла в лохани очень давно. Я неохотно поплелась к ней и взяла полотенце. Тетя удивленно на меня посмотрела, но ничего не сказала. Потом протерла стол, подмела пол и исчезла в спальне.
Я нарочно вытирала посуду очень медленно, чтобы хоть чем-то себя занять, но все равно закончила гораздо раньше, чем тетя появилась снова. Она, даже не взглянув на меня, сняла с вешалки в прихожей матерчатую сумку и направилась к двери. Протянула руку за ключом и только тут видимо вспомнила, что не одна.
Тетя обернулась и снова посмотрела на меня своим странным взглядом.
— Ладно, куплю картошку, — заявила она, как будто заканчивая долгий спор, и открыла дверь. На пороге стоял большой чемодан, а сверху лежал мой красный портфель. Я вздохнула с облегчением, что мне не придется тащиться с тяжелыми вещами через весь город, но одновременно до меня дошло, что теперь мой переезд к тете Гане стал окончательным и бесповоротным. Горачеки собрали мои вещи и доставили чемодан до самой двери, только бы не увидеться снова со мной и Ганой.
— Я даже не успела сказать спасибо тете Иване. — Я проскользнула мимо Ганы и втащила чемодан в прихожую. Это было непросто, от Горачеков я бы его точно не донесла.
Тетя Гана промолчала. Только презрительно фыркнула и закрыла за собой дверь.
Я вывалила все свои вещи на кровать и стала прикидывать, куда можно разложить белье, колготки, блузки и платья. И где найти место для тех немногочисленных игрушек и книжек, которые Горачеки разрешили мне взять с собой из нашего дома. Большинство моих вещей и вся зимняя одежда остались в старой квартире, поскольку — как выразилась тетя Ивана — дом у них не резиновый.
Я воспользовалась тетиным отсутствием и заглянула во все ящички и шкафчики на кухне, осмотрела тетину спальню, обшарила кладовку и удивилась, как мало вещей у тети Ганы. В буфете стояли две кастрюли, пара тарелок и кружек. Все ящики, кроме одного, были абсолютно пустыми, а в платяном шкафу висело только пальто и несколько свитеров — само собой, черных. В ящике ночного столика прятался тонкий ломтик хлеба. В кладовке на полках стояли полотняные мешочки с крупами, мукой и горохом. Я на всякий случай задвинула горох подальше и прошла через кухню в прихожую, чтобы посмотреть, что скрывается за еще одной загадочной дверью.
В темной прихожей было четыре двери. Дверь напротив входа никогда не закрывалась: она вела прямо в просторную кухню. Но напротив ванной по левую сторону была еще одна таинственная белая дверь, о которой я во время редких визитов к тете Гане выведала только, что за ней была раньше бабушкина спальня. Только бабушкина, потому что ее муж, мой дедушка Эрвин, умер, когда мама с тетей были еще совсем маленькими. Я не понимала, почему мне нельзя заглянуть внутрь. Бабушку это не могло побеспокоить, раз она умерла, но мама всегда предостерегающе шлепала меня по руке и говорила, что не стоит напоминать тете Гане о бабушке, а то она опять загрустит. Как будто тетя Гана когда-нибудь была веселой.
Я на цыпочках подбежала к двери запретной комнаты и осторожно дернула ручку. Она была заперта. Я с досадой пнула дверь ногой и вернулась на кухню. Там, прилежно сидящей на стуле, и застала меня тетя Гана.
Она подошла к столу и стала разбирать покупки. Большой мешок картошки — килограмма три не меньше, сельдерей, лук, морковь и еще один кулек гороха. Я вопросительно посмотрела на нее.
— Нужно есть витамины, — сказала тетя. — Детям, — добавила она и вытащила из сумки буханку хлеба и молоко. Потом беспомощно огляделась кругом. Наверное, ждала, что кто-нибудь ей подскажет, что дальше. До меня уже начинало доходить, почему тетя Гана такая худая и почему ей мама иногда носила кастрюльки с обедом.
Пока я уносила овощи в кладовку и
