ним. Меня люди и так всю жизнь за дурочку и врушку держали, остроухой кикиморой дразнили. Я с первой же зарплаты в городе пластику ушей сделала, чтобы от нормальных людей не отличаться. Тебе, может, и привычно всю жизнь одной куковать, а я замуж хочу выйти, бизнес свой открыть, деньги зарабатывать хорошие, за границу съездить, на море…
— Анют, ну тогда скажи это не мне, — вздохнула мать. — Пускай уже Дивнозёрье тебя отпустит раз и навсегда. В нашем роду с давних пор рождались девочки со способностью видеть незримое. А в тебе еще и дивья кровь. Твой отец не человеком был, понимаешь?
Аннушка, конечно, знала это, но тоже вытеснила из памяти. Эх, ну почему ей нельзя быть самой обычной девчонкой, безо всей этой волшебной ерунды?
— Ладно. — Она поправила челку (перед поездкой постриглась по последней моде, а мама даже не заметила, обидно!). — Как мне отказаться от дара? В поле выйти покричать?
— А хоть бы и в поле. Сегодня же Живин день. Те, кому надо, — услышат. Только захвати с собой даров, чтобы не разгневались добрые соседушки. Ты же вроде как их милость отвергать собираешься.
— А я их ни о какой милости не просила, между прочим! — вскинулась Аннушка.
Но все-таки послушалась: завернула в пакет кусок вафельного торта, пару бананов (с таким трудом достала, а мама даже не попробовала, обидно!), колбаски в нарезке (на работе к майским праздникам выдали), по совету матери взяла еще крашеные яйца и семечки для птиц и, как только выпала ночная роса, потащилась со всей этой снедью в поля — оберег на шею надевать не стала, хотя мать настойчиво совала в руки какую-то деревяшку. Ей уже хотелось разделаться со всем этим как можно скорее…
* * *
В воздухе пахло дождем и влажной землей. Казалось, моргнешь — лопнут почки, зазеленеют деревья, пойдут в рост побеги… Природа уже пробудилась и готовилась выстрелить зеленью. Аннушка всегда любила весну, но сейчас особой радости не испытывала. Ей было немного не по себе: все казалось, будто бы за ней кто-то наблюдает из тьмы…
Выйдя в поле, она рассыпала угощение для птиц, выложила дары на бязевую скатерку и уселась прямо на землю, скрестив ноги по-турецки.
— Какой же ерундой я собираюсь заняться! — сказала она с нервным смешком и прикрыла глаза.
Деревенская ночь не была тихой. Повсюду что-то скрипело, пересвистывалось, ухало. В овражке звенел ручеек, где-то неподалеку квохтали куры, мычала корова в чужом хлеву…
Аннушка коснулась пальцами влажной распаханной земли и прошептала:
— Не знаю, кто меня слышит и слышит ли вообще, но я пришла сказать, что отказываюсь от всего, что положено мне по праву рождения. Не желаю быть ведьмой-хранительницей. Не моя это судьба. Отпустите, прошу. Дайте прожить свою собственную жизнь, не отнимайте удачу и маму тоже не наказывайте. Она ни в чем не виновата, пусть не болеет и не страдает из-за меня.
— А много ли ты знаешь о судьбе, ведьма? — раздался над ухом тихий насмешливый голос, и Аннушка, вздрогнув, открыла глаза.
Перед ней стояла совсем молодая девчонка — тощая, угловатая, от силы лет четырнадцати на вид. Ее куцые светлые косички смешно торчали вверх, все лицо было покрыто конопушками, из-под короткого платьица виднелись сбитые коленки и босые ступни.
— Ты кто такая? — Аннушка захлопала глазами. — Что ты вообще делаешь ночью в поле? Тебе баиньки не пора, а?
— Мое время только наступает, — фыркнула девчонка. — Ты позвала, и я услышала. А кто я — не суть важно.
— Ну, надо же мне тебя как-то называть. — Аннушка широким жестом указала на дары: — Ты это… угощайся, что ли.
Девушка взяла банан и с некоторым недоумением покрутила его в руках.
— У меня много имен. Хочешь, зови Судьбопряхой. Хочешь — сестрицей Весной. Или любым именем, какое тебе по нраву. Все равно мы видимся в первый и последний раз.
У Аннушки аж дыхание перехватило.
— Значит, ты меня отпустишь?
— Неволить не стану. — Судьбопряха улыбнулась, но ее синие глаза так и остались серьезными. — Но плату потребую. Негоже от предназначения за здорово живешь отказываться.
— Какую плату?
Внутри все похолодело: а ну как девица дорого запросит?
— Поторгуемся? — Судьбопряха очистила банан и осторожно откусила кусочек: ее зубы напоминали мелкий речной жемчуг. — Предложи мне что-нибудь, ведьма. Во сколько ты оценишь свою свободу?
Аннушка закусила губу.
— Я так понимаю, деньги тебе не нужны?
— Не-а!
— Хм… а что тогда? Годы моей жизни? Пару лет удачи? Какие-нибудь весенние чары? Отрез ткани на юбку?
Судьбопряха глянула на нее с сожалением, и Аннушка осеклась. Ей показалось, что девица ждала совсем другого ответа.
— Годы твои мне ни к чему — я вечна, как мир под молодой луной. Удачи мне и своей хватает, спасибо. А песни, закликающие весну, в Дивнозёрье и без того поют и стар и млад. Знаешь что… отдай-ка мне то, что у тебя уже есть, но ты сама об этом не знаешь.
Аннушка нахмурилась. Не, ну правда, бред какой-то! О чем она не знает? Опять Генка коробку импортного печенья домой приволок? Или, может, французского вина? Ему коллеги по работе из загранки вечно что-то привозят. Ой, да даже если это шуба норковая или щенок йоркширского терьера, пускай забирает, не жалко! Все лучше, чем оставаться привязанной к земле, которую своей не считаешь.
— Я согласна!
Аннушка протянула Судьбопряхе руку, но та, улыбаясь, коснулась пальцем ее губ, будто припечатала:
— Да будет слово твое крепко!
* * *
Не понимала тогда Аннушка, от чего отказывалась, и сказки все, как назло, подзабыла, а то непременно бы почуяла неладное. Когда осознала свою ошибку, было уж поздно каяться.
