которое потом несколько лет носила на правой руке. «Как прекрасно», – ахали люди, когда я рассказывала им, откуда оно. Шубка вызывала другую реакцию – удивление или отвращение. Однажды подруга попыталась объяснить мне. «Обручальное кольцо отражает твое будущее, – заявила она. – Но дохлые еноты? Ты будто заворачиваешься в прошлое».
Я никогда не пыталась объяснить, что старая шубка грела мою душу, и это бесценно. Да и разве кто-то понял бы меня? Я никому не признавалась, что в первые годы иногда открывала шкаф и прижималась лицом к меху, пытаясь найти участки, которые сохранили аромат духов Charlie.
За четыре года учебы я надела шубку всего один раз. Мои однокурсники были жесткими либералами. Когда я присоединилась к ним, они начали отказываться от мяса, подписывать петиции и посещать митинги за права животных. Такие импульсы, как возмущение и сопротивление, были хорошо мне знакомы. Они помогали ощутить близость с матерью или, по крайней мере, сберечь в памяти последние совместные дни. После ее смерти я бунтовала гораздо дольше, чем должна была. Я переходила с курса на курс, накапливая обиды, как бусины на браслетах, которые плели мои подруги из женского клуба. Мой мир разделился на белое и черное. Пока я могла найти новую жертву и примкнуть к ней, мне было все равно, правдивы ли факты, к которым я обращалась.
На третьем курсе я узнала, что в пригороде Чикаго молодые люди вроде меня облили красной краской прохожих в шубах. Возможно, это были лишь слухи. В любом случае, к тому времени материальная привлекательность шуб угасла в моих глазах. Однажды я перебирала шкаф и в ужасе отпрянула, увидев кучу мертвых животных. Затем я поняла, что это.
Мне стыдно признавать, но тогда я не избавилась от шубки. Она осталась со мной еще на год. А потом я просто вытащила ее перед занятиями и надела. Стояло холодное утро – лучшее время, чтобы носить мех. Но, пройдя пару кварталов, я почувствовала себя очень глупо. Мимо проходили люди в куртках и длинных пальто, и я поняла, что больше не могу носить енотовую шубку. Это не было связано с меховыми фермами или боязнью красной краски. Меховая шубка – серьезное дело. Дело женщин, жен и матерей, ужинов с друзьями в феврале и походов в оперу в Нью-Йорке. Я поняла, что оно связано с моей матерью и почти не связано со мной. Я поспешила обратно в квартиру и затолкала шубку в шкаф. А через две недели сложила ее в сумку с другими вещами и отдала на благотворительность.
Иногда я думаю, как бы ощущалась потеря матери, если бы я провела с ней на пару лет больше или если бы я знала ее на пару лет меньше. Нас бы ждали годы антипатии и споров? Или мы стали бы подругами? Женщины, потерявшие матерей в раннем детстве, часто смотрят на меня с завистью, видя годы, которых у них не было. Женщины, которые пережили утрату после 20 лет, утверждают, что не пережили бы это в 17 лет. Так лучше иметь маму и потерять ее или не иметь вообще? Я не могу ответить на этот вопрос. Знаю, потерять мать ужасно в любом возрасте. Сколько бы лет нам ни было, мы нуждаемся в материнской любви, стремимся к чувству защищенности и комфорта, которые, по нашему мнению, в периоды болезней, перемен или стресса может обеспечить только мама.
Так много книг написано об отношениях между матерью и дочерью и так мало – о потере матери. Нам естественным образом хочется взглянуть на жизнь, когда мама жива, и думать, что все изменится, если ее не станет. Но все не так просто. Тот факт, что мать помогает ребенку сформировать самооценку, необязательно значит, что у ребенка без матери нет самооценки. Просто он формирует ее другими способами. Вот почему важен возраст, в котором ребенок теряет мать. Он показывает, какие задачи развития ребенку придется решить, какие эмоциональные и когнитивные инструменты помогут ему пережить катастрофу и перейти на новый этап жизни.
Раннее детство (6 лет и младше)
Трише было три года, когда ее мать умерла после двухлетней борьбы с раком. Теперь ей 25 лет, и она хорошо помнит общее чувство растерянности и покинутости в тот период:
Я помню примерно месяц до смерти мамы. Было Рождество. Она смогла встать с постели и сесть в папино кресло в гостиной, чтобы смотреть, как мы открываем подарки. Я помню, что мы старались вести себя тихо. Помню что-то вроде ауры спокойствия. Было очень необычно, что мама смогла прийти к нам. Я помню, что она носила парик. Тогда я не очень понимала это. Забавно, сохранились фотографии меня маленькой в ее парике. Теперь он мне нравится. Но тогда я думала: «Разве это не смешно? Мама носит парик. Почему никто не смеется?»
Еще я помню, как папа пришел к нам и сообщил, что мама умерла. Мы с сестрой, которой было пять лет, лежали в постели. Я, помню, даже не поняла, что папа имел в виду, но он плакал. Моя сестра тоже расплакалась, а я была растеряна. В то время я часто чувствовала себя растерянно и неуверенно. Еще помню похороны. Мы с сестрой были одеты в красные бархатные платья. Я помню ощущение бархата на коже. И ощущение потерянности. Однажды отец сказал мне, что самым сложным для него в следующие месяцы было то, что я просыпалась по ночам, требуя привести маму. По его словам, я много кричала. Но я не помню этого.
Триша провела со своей матерью всего три года, но этого времени оказалось достаточно, чтобы ощутить глубокую связь и понять, что она лишилась важной части жизни. С тех пор она пытается восстановить воспоминания. Триша по-прежнему ищет истории, фотографии и предметы, которые могут рассказать ей больше о маме и времени, которое они провели вместе.
Чтобы ощутить потерю матери, ребенок в первую очередь должен выработать способность скучать по кому-то. Обычно это происходит в возрасте полугода или года. Девочка, потерявшая мать в более раннем возрасте, растет, почти не чувствуя связь с ней. Доречевые чувственные воспоминания о самой первой заботе глубоко спрятаны в психике. Ребенок не помнит, как его держали на руках, как с ним говорили или кормили. 27-летняя Лиза, которой было четыре месяца, когда ее мать умерла, говорит с очевидным сожалением: «Я ничего не чувствую между нами. У меня есть фотографии
