Аполлон и майор сидели молча, обо всем они договорились, все поняли, но я-то знал, что самое страшное еще не сказано.
– Ну ладно, – сказал гость. – Заводи своего козла, отвезешь меня домой.
Он по привычке говорил с дядей Аполлоном командирским тоном, хотя время давно уравняло их, присвоило им одно общее звание – пенсионеры. Но отголосок прошлого был жив и одинаково дорог бывшему командиру и бывшему старшине.
– Опять не в порядке? Не заводится? – спросил он, видя, что хозяин не спешит выполнить приказ.
Тут дядя Аполлон поднял голову и маленькими прищуренными глазками посмотрел на Командира.
– Разбился «Иван-виллис», товарищ майор. Так разбился, что и костей не соберешь.
И дядя Аполлон махнул своей тяжелой рукой.
Некоторое время Командир молчал, словно смысл сказанного не сразу дошел до него, а потом вдруг потер лоб, надвинул фуражку на глаза и то ли поморщился, то ли улыбнулся. Я не рассмотрел.
– Вот это я понимаю! – воскликнул он. – Не сгнил на свалке, а разбился! В который раз уже разбился! А, старшина?
Мне показалось, что Командир не расстроился, а, напротив, повеселел, и вместе с тем смех его был необычный, такой, какой легко может сорваться на слезы. Но никаких слез не было.
– Можешь не докладывать подробности, – сказал он. – Со всеми случается. На то и машина, чтобы рано или поздно разбить ее. Помнишь, как такие «иваны» порой кувыркались у нас на войне? Сколько людей побили! А ты цел! И слава богу! Главное, что ты не пропал!
– Я того доктора все равно привезу, – упрямо сказал дядя Аполлон.
– Привези, привези, – как бы дразня, отозвался гость.
5
В том году весна выдалась дождливой, пасмурной. Наше озеро темнело и уже не отражало все краски жизни. Вода стала тяжелой, неподвижной, и, когда шли дожди, озеро заполнялось множеством вращающихся кружочков и оживало.
А далекие синие горы вдруг покрылись ослепительнобелым снегом. И мне казалось, что там, минуя лето, осень, наступила иная жизнь с метелями, со скрипом лыж, с лиловыми столбами дымов. И в один прекрасный день белая лавина покатит оттуда на наш город и засыплет снегом «Иван-виллис», который стоит на спуске к озеру, беспомощно упершись в дерево…
Дяде Аполлону пора было возвращаться домой, а он все тянул с отъездом – не мог оставить двух попавших в беду друзей.
Последние дни мы реже встречались с дядей Аполлоном. Словно авария, случившаяся с «Иваном-виллисом», отразилась на нашей дружбе. И никто уже не сообщал мне, идет ли в Будапеште дождь или светит солнце, а озеро Балатон уплыло и растворилось в далеком прошлом.
А тут мы с мамой отправились на вокзал встречать тетю Иру. В нашем городе все поезда проходные, стоянка две минуты. И мы едва успели высадить полную, страдающую одышкой тетю Иру с ее бесчисленными вещами.
– Слава богу, доехала!
Тете Ире было жарко, и она расстегнула пальто. А мама все уговаривала ее застегнуться, потому что еще не лето.
И тут тетя Ира крикнула:
– Носильщик!
Неожиданно пред нами предстал дядя Аполлон. В белом фартуке, в железнодорожной фуражке, которая едва держалась на его большой голове. Он катил тележку, которая рядом с ним, огромным, казалась игрушечной.
Дядя Аполлон погрузил все тетины пожитки, а на меня даже не взглянул.
Он легко покатил по перрону тележку, а я пошел рядом с ним и тихо предложил:
– Можно помогу?
Дядя Аполлон ничего не ответил, даже не посмотрел в мою сторону.
Тогда на вокзале он как бы вообще не признал меня. Только когда мы подошли к автобусу и тетя Ира протянула ему деньги, он коротко сказал:
– С друзей денег не беру.
И покатил пустую тележку обратно.
Я вдруг почувствовал себя никчемным человеком. Я все думаю, переживаю за «Ивана-виллиса», за Командира, а бывший старшина катит свою тележку.
Вечером я спустился к дяде Аполлону. На мой стук никто не отозвался. Я постоял у закрытой двери, а потом вышел из дома и побрел в темноту. Накрапывал дождь. Ноги скользили по траве. Но я упрямо спускался по косогору к озеру. Неожиданно в темноте возникли очертания разбитой машины. «Иван-виллис» стоял, уткнувшись сплющенным радиатором в темный ствол вяза. Вода стекала с разбитого крыла, с брезентового верха, а единственная уцелевшая фара холодно мерцала, отражая свет далекого фонаря. Вид у «Ивана-виллиса» был такой несчастный, что у меня сжалось сердце. Даже покупателю с малиновыми ушами он оказался не нужен. В какой-то момент мне показалось, что «Иван-виллис» только что вернулся с войны и это «две мины», которые легли рядом, так искалечили его.
Я положил руку на тонкую баранку руля. Она была мокрой и холодной. Но постепенно от моей ладони баранка потеплела.
Когда теперь, много лет спустя, я вспоминаю тот дождливый вечер, у меня начинает щемить сердце. Тогда все отказались от старой машины – всему приходит конец, рассуждали они. И только я был полон решимости постоять за «Ивана-виллиса». Словно любовь к нему старых солдат влилась в меня и ожила с новой силой. Я решил действовать. Ведь я человек, а не белиберда!
В школе, в актовом зале, шел сбор дружины. Говорили о металлоломе – если соберем еще триста килограммов, то выйдем на первое место в городе. Все хлопали.
И тут я встал.
