словцо о судьбе козацкой нации, свободолюбивой и
мужественной, о которой много слышал, но, к сожалению, не пришлось ему
еще на Украине побывать.
Лишь однажды швейцарец чуть не попал в переплет на приеме у
Иерусалимского Патриарха. Владыка, утомленный политическими и
религиозными вопросами, которые именно здесь, как нигде, сталкивались
острыми углами, неожиданно, только бы отойти от вселенской суеты, попросил
у молодого гостя:
– Расскажите лучше о своей Швейцарии. Такая загадочная она для меня
и такая далекая…
У Григория похолодела спина: в Швейцарии он до сих пор не был, а на
выдумке-экспромте можно как раз поскользнуться и вызвать подозрения, от
47
которых не так-то легко избавиться. К счастью, Патриарх неожиданно изменил
решение.
– А лучше – расскажете завтра, поскольку у меня еще две аудиенции.
Поговорим себе без поспешности.
Всю ночь просидел Григорий за книгами путешественников о Швейцарии,
вчитывался в описания природы и обычаев, а на утро уже охотно повествовал
о красотах живописного края.
– Удивительная страна Швейцария. Ощущаю, как вы любите ее, – почему-
то с печалью вздохнул Патриарх. – Жаль, что Господь едва ли даст мне там
побывать.
…По дороге в Олешки с Григорием произошло еще одно неожиданное
приключение – натолкнулся на цыганский табор. Не успели путники сравняться
с телегами, которые четко обрисовывались на фоне однообразной степи, как
на проселок выскочили три цыгана и остановили всадников.
– Ну? – сердито свел брови Карп и перешел на ломанный говор,
присущий иностранцам. – Мой барин спеши, прочь с дороги.
Тут появилась молодая красивая цыганка, затараторила, одаривая
деланной улыбкой, обычное:
– Дай погадаю, миленький мой, мой хороший, правду всю заведомо
скажу.– Заведомо барин и так знай, что дорога далекая, – попробовал
отшутиться Карп. – С дороги прочь, вон, пошел…
А тем временем набегали из табора еще цыгане, и трудно было
выбраться путникам.
– Ну, хорошо, – наконец полез в карман Карп. – Гадай не гадай, мой барин
и так заплачу.
– Русский барин мне больше, чем вы, заплатит, – в открытую пошел
цыган-верзила, крепко держа коней.
Взмахом руки, будто пшеницу сеял, Карп сыпанул горсть монет, вторая
горсть сверкала еще ярче – и вся ватага цыган уже ползала в пыли, подбирая
деньги.
– Айда! – внезапно и изо всех сил ударил Карп по лицу упитанного цыгана,
и кони путников рванули вскачь.
Крик и переполох позади, в цыганском таборе, вмиг сменился цокотом
копыт: трое цыган галопом мчались за беглецами.
Развевались гривы на ветру, пластом стлались кони над землей. Двое
уже начали отставать, однако третий почти поравнялся с беглецами.
Карп снова полез в карман, как недавно за деньгами, и швырнул что-то в
сторону преследователя. Конь его тут же заржал, сбился с ритма, немного
сбавил бег и наконец сорвался на дыбы, чуть было не сбросив своего
хозяина. Кони же Григория и Карпа тем временем неслись степными
просторами, неизмеренными и необозримыми, и недавнее приключение
осталось уже позади, за серой пылью.
– Ты что это отчебучил? – спросил Григорий у собрата.
48
– Слишком крепкий козацкий табак я купил в Бахчисарае, забил дыхалку
даже цыганскому коньку, – лишь улыбнулся Карп.
И опять стелилась степью пыль, мчались без отдыха путники, так как
еще до вечера хотели попасть в Олешки.
В последнее время у Григория одно путешествие сменялось другим. Из
Марселя парусником в Смирну, караваном через пустыню к Мантаню, на
носилках (их несут великаны-негры) торжественно ко дворцу крымского хана -
тот уважал Григория и принимал его как самую уважаемую персону. Сюда он
попал после Стамбула, где немного не сложилось с делами: в турецкой
столице сменился визирь; нужно было время, чтобы выяснить политику нового
правителя, можно ли с ним вести речь о создании санитарной границы против
опасной для всех в Европе России. Зато у крымского хана Орлик нашел
полнейшее понимание.
– Знаю: Россия рано или поздно не даст жить моему народу, – открыто
сознался хан. – Поэтому, если уладится дело с другими европейскими
монаршьими дворами, мы готовы ударить одновременно с юга. А если это
придется делать спешно, то воины мои пойдут сразу же, даже без
предварительного согласования со Стамбулом.
Григорию удалось через много лет в конце концов встретиться с отцом в
Салониках, где Филипп Орлик фактически был под надзором султанской
стражи.
Отец постарел, ссутулился под бременем обстоятельств и той
исполинской ноши, которую сам добровольно взял на собственные плечи. Сын
вглядывался в знакомые до боли черты, в густо усеянное морщинками лицо,
будто лишенная влаги земля растрескалась на сонцепеке, и какое-то двойное
чувство овладевало им: горечь оттого, что не все удается человеку в ее
неподъемных трудах, и вместе с тем гордость за отца, который все возможное,
на что способен человек, делает для украинского дела.
Они проговорили весь вечер и всю ночь. Догорали свечки, и их заменяли
новыми. Отец показывал письма в монаршьи дворы и ответы на них, и всякий
раз, когда зачитывал слова, свидетельствовавшие о понимании козацкого
дела, в его глазах вспыхивал огонек, такой знакомый Григорию с детства, -
огонек отваги, когда надо действовать решительно и безотлагательно.
Несмотря на ограничение, в Салониках отец все-таки умудрялся
руководить дипломатическими потугами верной старшины, разбросанной в
Париже и Вене, Кракове и Варшаве, Гамбурге и Стокгольме. Какая-то теплая
волна накатила на Григория, когда на отцовском столе увидел и свои письма,
писанные латынью, с алфавитным кодом, т.е. шифрованные. Изобретенный
Орликами способ шифрования в течение десятилетий не могли рассекретить,
поэтому Филипп Орлик, как и его сын, были спокойны: если их письма даже и
попадут в Тайный приказ, суть их все равно невозможноно будет постичь.
– Отец, а можно это письмо глянуть? – спросил Григорий, прочитав сверху,
что адресован он запорожскому козачеству.
49
– Какие там от тебя тайны… – улыбнулся отец и заменил догоревшую
свечу – пламя предыдущей он не задувал, а гасил, по древнему поверью,
просто пальцами, смешно встряхивая их от легкого ожога.
Григорий молча пробегал глазами строки довольно длинного письма.
Гетман и убеждал, и просил, и советовал своим собратьям не впасть в
обманное заблуждение. Григорий читал молча, но слышался ему при этом
родительский голос, в котором страсть естественно соединялась с холодным и
дальновидным расчетом, который основывался на знании мнений и
настроений в европейских монаршьих дворах.
«И в такое удобное, счастливое, благоприятное и для войны удобное
время вы, добрые молодцы, Войско Запорожское, позволили себе
восхититься хитрыми льстивыми обещаниями московскими, которые они
редко когда выполняют, а тем более не выполнят относительно вас,
добрых молодцов, Войска Запорожского и
