Однако он не привык сомневаться в Пайпер. И хотя в первые дни после возвращения она вела себя довольно агрессивно, уверенность Джонатан в ней не ослабевала. Он знал, что она никому не позволит использовать себя и ответит каждому, кто попытается навредить ей.
Но несмотря на пост главы Ордена или магию сакри, которой владела Пайпер, Джонатан всегда будет просто дядей, для которого важнее всего благополучие его племянницы.
* * *
Омага оказалась вовсе не такой, какой Гилберт её помнил, и это ставило его в тупик.
Коридоры, залы, комнаты, даже предметы интерьера, которые явно заменили на новые, казались ему теми же. Гилберту встречались люди, которых он знал, чьи лица медленно всплывали в его памяти, и те, о ком он никогда не слышал. Десятки благородных родов исчезли, и столько же пришло им на смену — Гилберт познакомился с представителями каждого нового рода, тщательно изучил семейные древа, к которым сумел получить доступ, и научился не дёргаться, когда к нему обращались, как к принцу.
За время, прошедшее с их появления в Омаге, Гилберт ясно уяснил: пока Киллиан не скажет обратного, все так и будут называть его принцем.
Фортинбрас был прав, когда на суде заявил о том, что Гилберт узурпатор. Корона принадлежала ему по праву рождения, но не принимала его, не прошедшего Матагар. Каждый раз, когда Гилберт, тщательно обдумывая события последних дней и прокручивая все разговоры, в которых участвовал, приходил к этой мысли, единственной правильной, которая ничем не могла быть перечёркнута, он чувствовал, что ещё чуть-чуть — и сорвётся.
Омага принимала его не как законного короля, а как принца, который сбежал во время Вторжения. Как принца, который пусть и защитил самого себя как единственного наследника рода Лайне, не вернулся, когда стал достаточно силён. Вся его власть осталась во Втором мире, где было достаточно одного слова, чтобы показать, кем он является на самом деле. Здесь же он был лишь великаном и принцем, к которому относились довольно-таки прохладно, но всё же уважительно исключительно из-за того, что так приказал Киллиан.
Это тоже выводила Гилберта из себя. Тогда, на крыше, он удивился не человеку с крыльями, а Киллиану, который выглядел растерянным. Тот Киллиан, которого помнил Гилберт, никогда не выглядел растерянным. Он всегда знал, как начать разговор, что сказать и как удержать нейтральную атмосферу, иногда столь необходимую. Но с Гилбертом он так и не поговорил.
Его это злило. Он сам был готов начать разговор, в любое время и в любом месте, но каждый раз, стоило хотя бы встретиться глазами с Киллианом, Гилберт отступал. Он знал, что дядя на стороне Фортинбраса, и правит он Омагой как раз из-за того, что Фортинбрас не может делать этого. Но зачем тогда было официально принимать его в род Дасмальто? Это автоматически приближало Фортинбраса к трону и, как бы сильно Гилберт ни хотел в этом признаваться, давало ему больше прав на корону. Ту самую, которая не желала признавать Гилберта.
Он был так зол, что даже попытался сломать её. Но, к счастью, вовремя опомнился и спрятал в своей комнате, за барьерами и чарами, которые наложила Шерая. Тащить корону в Дикие Земли было бы просто безумством, даже если бы это дало Гилберту шанс доказать, что никто не может сомневаться в его силе. Теперь, зная, что его ни во что не ставят, помня о том, как корона молчала в его руках, Гилберт знал, что поступил правильно.
И всё же, это его злило.
Он ничего не мог контролировать. Он понятия не имел, что делать дальше. Ему оставалось ждать, пока Фортинбрас скажет, что они могут проверить омагский Некрополь, местонахождение которого до сих пор оставалось для Гилберта загадкой. Сальватор так торопился сюда, так сильно хотел проверить Некрополь, а теперь почему-то медлил… Гилберт совершенно его не понимал. Неужели он тянул время как раз для того, чтобы показать Гилберту, что он ошибался, обвиняя его в предательстве миров? Несмотря на множество фактов, доказывающих, что это так, Гилберт до сих пор сомневался.
Он бы стерпел что угодно ради достижения поставленной цели — освобождения богов от цепей. Но он не соглашался каждую минуту ловить на себе осуждающие взгляды и слышать, как его обсуждают. Никого не останавливал ни статус Гилберта как принца или ракатана Фортинбраса (хотя он сомневался, что сальватор всем об этом рассказал), ни его нахождение в чьей-либо компании. Стоило ему показаться рядом с Киллианом, как разговоры становились тише, но если Гилберт был один или с Энцеладом, никто и не вспоминал о приказе относиться к нему с уважением.
— Нам сюда, — процедил Гилберт сквозь зубы, приказав себе не реагировать на перешептывание двух леди из рода Линас, которые расположились на балконе второго этажа и провожали его и Энцелада заинтересованными взглядами.
Гилберт прекрасно ориентировался во дворце, и потому сильно раздражался, когда замечал, что за ними следят стражники или слуги, якобы посланные подсказать им дорогу. Во дворце ведь не идиоты живут, чтобы не спрятать все тайны от посторонних глаз, так почему за ним вечно кто-то ходит? Разве они не понимают, что только опускают себя в его глазах? Не понимают, что, стоит ему полноценно занять трон, принадлежащий ему по праву крови…
Гилберт прикусил щёку изнутри, стараясь успокоить разбушевавшиеся мысли. Не здесь, не сейчас. Главная цель — это боги, до которых ещё нужно добраться. Гилберт вполне может усмирить своё эго ради этого. Он уже согласился быть ракатаном Фортинбраса. Он справится со всем, даже с унижением, с каждой секундой становящегося всё невыносимее.
Да, он справится. Шерая была права, сказав, что он поступит правильно. Несмотря на острое желание доказать, что Гилберт лучше и заслуживает столько же уважения в этом мире, сколько и Фортинбрас, он старался держаться за слова Шераи и не провоцировать конфликт. По крайней мере, не открытый.
Шерая наверняка будет гордиться, узнав, что пусть и ненадолго, но он справился с ненавистью.
— Мы пришли, — объявил Гилберт, чувствуя, как напряжение постепенно оставляет его.
— Пахнет отвратительно, — заметил Энцелад, сложив руки на груди. — Нам обязательно торчать здесь?
— Надо же себя чем-то занять.
Энцелад скептически хмыкнул, оглядев территорию манежа, возле ограждения которого они остановились. Гилберт помнил его
