области апогея.
Сон
(отрывок из рассказа)
...Я во сне. Но, хотя я и знаю это, всё окружающее и я сам кажутся мне столь реальными, что я по-настоящему боюсь страшного и удовлетворён приятным.
Мне снится, что один день сменяется другим, проходят годы. Уже много лет я думаю но существу об одном – о пробуждении. Мне известны три вида пробуждения. В первом конец сна теряется, я не вижу его – так же, как не видел начала. Для меня нет конца и начала, мой сон бесконечен, начало же бодрствования видит проснувшийся – совсем другой человек. Он не помнит сновидения либо, если и помнит, не понимает, не живёт им: он другой человек.
Во втором и третьем я вижу конец сна, так как он совпадает с началом бодрствования. Я бодрствующий – тот же я, что во сне, я помню и остро переживаю мое сновидение. Но во второе я просыпаюсь в радости, муке и любви – муке от любви и радости, – а в третьем – в ужасе и поту.
В первом случае я пробуждаюсь таким же, каким засыпал, бывшее во сне для меня не существует. Во втором и третьем сон преображает меня, внедряется в мою сущность. Каким же будет пробуждение, которое мне предстоит?
Дважды я чуть было не проснулся: меня пронизывала боль оттого, что всё потеряно, и я видел уже иной свет, не такой, как в сновидении. Я видел конец сна, он же – начало бодрствования. Но затем снова засыпал.
Мне снится, что я философствую уже много лет и вот теперь размышляю о моём сне и пробуждении. Кроме множества людей, сменяющих друг друга, я из года в год вижу нескольких неизменных, некоторых из них я люблю. И я во сне спрашиваю: не оттого ли я философствую, что и до сна во мне было некое особое свойство, не оттого ли снятся мне эти несколько человек, особенно любимые, что они были моими ближними и тогда? И не видел ли я перед моим сном то прекрасное, которое изредка смутно вспоминаю, зная, что его никогда не было – ни в какое время моего сна?
Итак, не проснусь ли я с тем, что теперь, во сне, побуждает меня философствовать, и не увижу ли около себя моих ближних? Может, именно сон открыл мне это моё свойство и их, сокровенное в них?
Что с ними теперь, когда я сплю, – снят они или уже проснулись? Но слова «теперь, когда» и пр. относятся ко времени, которое мне снится, к этим призрачным дням и годам, которых нет ни в бодрствовании, ни в снах моих ближних. Следовательно, этот вопрос нельзя задавать, как и такой: общаются ли и они со мной теперь, когда я с ними общаюсь? Но если они были моими ближними до моего сна, то, может быть, и я – участник их сновидений?
Я во сне..
Выбор профессии
Киев, 25 августа 1970 года
Сократ, Виктор
Виктор. Послушай, Сократ, отныне я бросаю философствовать и иду работать физиком.
Сократ. С чего это?
Виктор. Я пришел к выводу, что философия не может дать истины, а физика может.
Сократ. Каким образом?
Виктор. Смотри. Что философия не имеет ничего общего с истиной, доказывается уже тем, что сколько философов, столько и философий, или ты с этим не согласен?
Сократ. Согласен.
Виктор. А разве один философ всегда держится своей философии? Не верно ли, что если он чего-нибудь стоит, то через некоторое время приходит к прямо противоположным выводам?
Сократ. Мне тоже так кажется.
Виктор. Не оттого ли не вполне надежно и то, что примыкает к философии с той и другой стороны?
Сократ. О чем ты говоришь?
Виктор. Об искусстве и математике. Не правда ли, искусство примыкает к одному краю философии, а математика – к другому?
Сократ. Похоже на то.
Виктор. Но ведь каждый художник видит мир по-своему и часто отвергает то, что говорят другие.
Сократ. Это правда.
Виктор. А математики? Во-первых, чтобы избежать противоречий в теории множеств – а ведь она лежит в основании всей математики – придумали целый ряд аксиоматических систем, то есть разные математики держатся разных теорий. А во-вторых, каждый опасается, что со временем в его теории обнаружится противоречие.
Сократ. И это верно.
Виктор. Я и говорю, что все это оттого, что искусство и математика располагаются по соседству с философией и не отделены от нее никакими четкими границами. Философских систем можно придумать сколько угодно, и ничто не требует, чтобы мы одну предпочли всем остальным; разве не так?
Сократ. Пожалуй, так.
Виктор. А если и станешь держаться одной, ее продолжение непременно приведет к противоречию. Или ты знаешь такую, в которой это не так?
Сократ. Я не знаю.
Виктор. Когда думаешь об этом, поневоле видишь, что разуму вообще нельзя доверять, и философские системы – лишь игра ума, не имеющая отношения к действительности. Не это ли ты хочешь сказать словами «я ничего не знаю»? Не признаешься ли чистосердечно, что философия вообще не может дать знания, и не должно ли это служить предостережением для всех людей?
Сократ. Но ведь я не знаю и того, о чем ты опрашиваешь.
Виктор. Ну ладно. Теперь я покажу тебе, из каких истоков можно черпать настоящую истину.
Сократ. Говори же, ради Зевса!
Виктор. Это, во-первых, божественное откровение. Когда человеку является видение или слышится голос, он не сомневается в истинности того, что узнает, и если может потом рассказать об этом, его называют пророком. И некоторые художники творят на основе божественного откровения, сказанное ими наиболее надежно.
Сократ. Это правда.
Виктор. И, знаешь, по-моему, к откровениям следует причислить и тот голос, который удерживает тебя от некоторых дел.
Сократ. Может быть.
Виктор. Теперь скажи, разве природа не подвластна целиком Богу? Я спрашиваю, нельзя ли считать ее как бы Его продолжением?
Сократ. Я думаю, можно.
Виктор. Значит, если мы задаем вопросы природе и она отвечает нам, это вое равно, что спрашивать Бога и получать от Него ответы?
Сократ. Да.
Виктор. Но что иное делают ученые-экспериментаторы? Их что-то интересует, и они так ставят эксперимент, чтобы природа ответила на их вопрос. Правда, иногда экспериментатор случайно сталкивается с явлением, на основе которого потом строится делая теория. Но всегда ему что-то говорит сама природа, а,
