Иона.
— Ах, ты уже привязался?
Оба приятеля пожимают плечами и уходят.
Иона стоит некоторое время в раздумьи, потом кричит им вслед:
— Гешель, так помни: рубль в неделю!
— Я помню! — отвечает Гешель уже издали.
— Бес какой-то вселился в него, упаси господи, — говорит кондитер.
— Ну, знаешь, жаль все-таки, — отвечает Гешель.
— Конечно, жаль, — повторяет кондитер, — но я тебе вот что скажу: жалость — дорогое удовольствие для бедняка!
Они сворачивают в переулок и заходят в первый попавшийся шинок хватить по рюмке.
А Иона все еще стоит на том же месте и держит сироту за руку. Он все еще раздумывает.
В синагоге между предвечерней и вечерней молитвами
— Что ты тут делаешь, Ионочка? — спрашивают у Ионы, завидя его в синагоге между предвечерней и вечерней молитвами.
Но в городе, слава тебе господи, тихо. Поэтому люди, успокоенные, проходят мимо, не выпуская изо рта чубука; или же соберутся в кружок, толкуют. Потолковали тут уже об Авигдоре, наговорили всякого добра, что только возможно было. Потом! перешли к базарным ценам, к распродажам, к политике. Об эмиграции люди тогда еще не знали.
К сиротке отнеслись сегодня несколько лучше. Заметят его, остановятся на секунду, вздохнут, а иной и по шапчонке погладит.
Но вот вдруг поднялся шум. Все взоры обратились к столу посреди синагоги. Иона там. Мальчика он поставил на стол. Ребенок заплакал, ему хочется слезть со стола или хотя бы сесть. Ему боязно стоять так высоко над всеми. Но Иона не пускает его. Удерживая его за воротник капотки, он старается его успокоить.
— Тише, Довидка, — шепчет он ему, — тише, я стараюсь ради твоего блага!
Мальчик всхлипывает, но уже несколько тише.
Со скамей у восточной стены, у которой сидят именитые горожане, доносится голос:
— Ногами на стол! Сойди сию же минуту, балбес!
Иона узнает голос говорящего и отвечает спокойно, но твердо:
— Не бойся, Рувимка, не бойся, благочестивая душа! Сиротка босиком стоит. Сапожек у него давно уже нет.
И, возбужденный своими же словами, добавляет сердито:
— И он будет тут стоять, пока его не обеспечат всем!
Прихожане, заинтересованные, молчат.
— Ему, правда, трудно стоять, — продолжает Иона, — он босиком был на кладбище, поранил себе ножку. Но стоять он все же должен, уважаемые! Должен, потому что он сирота и нуждается в том, чтоб о нем позаботились.
— Погляди-ка на этого благодетеля, — отзывается кто-то сбоку.
— Приступайте к молитве! — кричит другой.
— Кантор, к аналою! — командует староста.
Иона ударяет кулаком по столу так, что по всей синагоге гул идет. Близко стоящие отскакивают в сторону. Даян, реб Клонимус, который стоит тут же у стола, прикрыв руками худое, измученное от частого недоедания лицо (он тем временем успел уже повторить свой ежедневный урок из талмуда), открывает его. В его серых выцветших глазах глубокая немая печаль.
— Иона, — шепчет он, — не надо насилия!
— Молиться не будут! — кричит Иона и хватает подсвечник со стола.
Староста снова садится на свое место, кантор останавливается, не дойдя до аналоя, а Иона говорит, повернувшись к реб Клонимусу:
— Ребе, — говорит он ядовито, — вы думаете — они молиться хотят! Ничего подобного! Они об ужине заботятся. Жены уже готовят им там ужин! Будет горячий бульон со свежими бубликами, жирный кусок мяса с вкусным красным хреном, а может быть, еще и сладкая морковь! А сиротке есть нечего!
— Не твое дело! — кричит кто-то, спрятавшись за кучкой прихожан. Реб Клонимус снова закрывает лицо костлявыми руками, а Иона отвечает:
— Нет, это мое дело! Вы, как крысы, разбежались с похорон, а мне вы оставили сироту! Это не ваша воля была, это воля божья. Господь неспроста так сделал. Ему известно, что чувство справедливости есть только у бедняка, что Иона Бац не бросит сироту на произвол судьбы!
Мальчик начинает понимать, о чем идет речь. Он подымает голову, кладет правую ручку Ионе на плечо и стоит, опираясь о него и поддерживая левой рукой раненую ножку.
Единственная пуговка на капотке у него расстегнулась. Из-под рваной рубашонки видно грязное, истощенное тельце. На лице у него какая-то необыкновенная, печальная улыбка. Он уже не боится людей; он чувствует, что Иона Бац здесь сейчас главный над всеми, а он ведь опирается на Иону Баца!
— Смотрите, почтенные! Смотрите, евреи милосердые, — взывает Иона Бац задушевно, — ножка раненая, босой…
— У меня есть пара сапожек. Старые, но целы еще.
Иона узнает голос.
— Хорошо! — говорит он. — Итак, реб Иосл жертвует; хорошее начало… Но на нем и рубашонки нет!
Еще кто-то заявляет, что жена его, наверно, не пожалеет нескольких рубашек для сиротки.
— Очень хорошо, — говорит Иона, — я знаю, Генечка не откажет! А одежонку?..
Кто-то жертвует и одежонку. Иона все принимает с радостью.
— А кормить, — продолжает он, — кормить кто его будет? Почему молчит реб Шмерл? Почему глава общины ничего не скажет?
Реб Шмерл, толстенький человечек с длинными бровями, заслюнившими глаза на его обрюзгшем лице, сидит над фолиантом и не двигается с места.
— Тут не общинная канцелярия, — говорит он тихо и спокойно, обращаясь к прихожанам, стоящим вокруг него. Ответ его передается из уст в уста. В одно мгновение он облетает всю синагогу: реб Шмерл говорит, что тут не общинная канцелярия.
— Вот хитрец! — замечает кто-то.
— Бисмарк!
— Мошенник! — поправляет потихоньку другой.
И в то же время со скамей у восточной стены, с левой стороны ковчега, доносится другой голос.
— Иона, — говорит он, — выслушай меня, Иона! Оставь ты это сейчас… Нынче четверг, уже вечер… Что это за манера такая? Нет такого обычая, и закона такого нет, чтоб в обычнейший четверг не давать людям молиться… Поди ты домой, а в субботу приходи с утра, — тогда вот не дашь приступить к чтению торы. Это вот пожалуйста…
— А в субботу, — обрезал его Иона, — реб Рахмиел будет молиться дома, поест и ляжет под перину? Да?
Слышен смех: умница Иона!
— Ну, так что ж, Иона, чего ты хочешь?
— Я хочу, чтоб обеспечили сиротку. Для себя мне ничего не нужно! Питание, господа, питание для сиротки! — взывает снова Иона. И, помимо своей воли, он впадает в благочестивый тон синагогальных возгласов: "Два злотых… зачтется вам за благодеяние! три злотых… зачтется вам за благодеяние!" В синагоге становится весело.
— Я возьму его к себе ужинать, — слышен голос.
— Хорошо! — снова говорит Иона, — и это пожертвование! Слышишь, сиротина, — оборачивается он к ребенку, — хорошее начало уже есть! Ужинай на здоровье! А завтра, — оборачивается он снова к говорившему, — завтра что будет?
— Пускай и завтракать приходит, — отвечает тот же голос.
— А обед?
— Неуч! — кричат сбоку, — завтра ведь пятница!
