тогда никакими канатами: опрокинется он с тележки.
Под водой был Бабкин, на телефоне — Макуха, на шланг-сигнале — Федор.
Траулер уже начал обсыхать, уже наступил тот момент, когда решается устойчивость посадки. Ошибиться сейчас — и центр тяжести судна сместится в сторону от продольной плоскости киля и корабль медленно, но верно начнет опрокидываться. Сейчас все зависело от точности глаза человека под водой, от четкости передачи его команды телефонистом на берег, от немедленного выполнения этого приказа на пирсе у шпилей.
В этот-то момент и свалился из-за облаков "юнкерс". Самолет спикировал прямо на Федора. Федор пристыл к палубе.
Смерть неслась стремительно и неправдоподобно увеличивалась, как на экране, и сквозь прозрачные круги пропеллеров выплевывала какие-то желтенькие огоньки. Федор не сразу понял, что это пулеметные очереди: он почему-то не слышал звука. А когда понял, в уши ворвался леденящий душу хохот пулеметов.
Огненной плетью хлестнуло перед глазами, и по палубе черкнули длинные синие огни. Какая-то неведомая сила кинула Федора от шланг-сигнала в кубрик, под призрачную защиту тонкой стенки.
Снаружи у кубрика прилип к этой тонкой стенке Толик. Он что-то шептал белыми губами. Федор на миг заметил его стеклянные глаза и тут же ясно увидел, как на мокрой стенке кубрика рядом с Толиком возникли разные черные звезды от разрывных пуль.
Не отдавая себе отчета, Федор повернулся навстречу страшному, возрастающему свисту идущего в пике самолета. Свист все ближе, и уже не свист, а густой, раздирающий душу вой рвал барабанные перепонки. Сквозь вой прорывался треск пулеметов. Пульсирующие рыжие жальца кололи глаза.
Казалось, пули — все до одной — летят прямо в сердце, и если еще жив, то только потому, что они пока не долетели.
Короткие пронзительные взвизги и чмоканье заглушали на мгновение все остальные звуки — это стегануло по палубе свинцовым дождем.
"Юнкерс" проревел над самой головой, показав желтое брюхо с большим масляным пятном. Толкнула в грудь тугая воздушная волна с теплым запахом бензина, пороховой гари и железа.
Василь Жигун в бессильной ярости бил по самолету из нагана, единственного оружия на катере.
"Юнкерс" делал новый заход.
И снова пулеметная трасса протянулась прямо к сердцу. И ты один на целом свете, один против неотступной смерти!
И Федор закричал. Дико, отчаянно, разрывая голосовые связки...
Немец был или плохим стрелком, или торопился безнаказанно расстрелять беззащитный катер. Пулеметные очереди с бульканьем прошивали по бортам воду; одной из них срезало флаг на рее.
Жигун вскарабкался на рубку, подвязал на фалах флаг и выпустил последний патрон.
Немец, видимо, тоже расстрелял все кассеты, еще раз упал в пике, играя на нервах, и ушел, бросив напоследок какую-то трубу, которая, как ни странно, угодила на катер и рикошетом ударила Толика.
И только когда мелкой мухой пропал в небе самолет, когда потух в ушах звук вражеского пулемета, оттаял Федор.
"Жив! Жив!" — Федор захлебнулся от счастья.
Собственно говоря, все было, как и до самолета, только траулер был посажен на кильблоки, только... только на шланг-сигнале вместо него, Федора, стоял Степан и вытаскивал из воды Бабкина.
Никто ничего не сказал, никто даже не покосился на Федора, но он почувствовал, что все видели, как он бросил свой пост.
— Как он нас, а! Как он нас!.. — похохатывал Толик нервным лающим смешком и вертел головой, тараща испуганно-радостные глаза на друзей.
— Все целы? — прохрипел Макуха с неузнаваемо серым лицом.
— Все, — отозвался Жигун. — Вот Малахов только...
— Так сказать, контузия, — растягивал в улыбке непослушные губы Толик и по-детски подосадовал: — Хоть бы пулей, а то трубой какой-то...
Все невольно улыбнулись, глядя на обалдевшего Толика. И хотя Федор отлично понимал, что улыбаются не ему, губы его сами непроизвольно растягивались в унизительную и заискивающую улыбку. Ему хотелось быть равным среди товарищей, вот так же, как Жигун, вертеть пустой барабан еще не остывшего нагана, или, как Мухтар, жадно насасываться дымом первой цигарки, или вытаскивать на трап Бабкина, как Степан.
Вот тогда-то и услышали ребята за спиной неузнаваемый, с придыханием голос.
— Хлопчики... жгет...
Мертвенно-бледное лицо мичмана странно заострилось и на глазах покрывалось испариной. Происходило что-то страшное. Ребята кинулись к Макухе.
— Ничего, ничего, — почему-то шепотом говорил Толик и прыгающими руками старался поддержать мичмана, а тот бессильно запрокидывался назад.
— Ось, "отозвався казак", — прикрыл синеющие веки Макуха. — Гарный хлопчик...
И вдруг забеспокоился:
— Подважьте голову... море гляну... хмара застит.
Его подняли.
Медленно-медленно обвел мичман взглядом серо-синюю стынь, неожиданно сильно выпрямился и отчетливо сказал:
— Ось, дивитись, як все просто. Був мичман Макуха — та вмер.
И умер.
Федор тупо глядел на небритый подбородок мичмана, на явственно проступающую сквозь бледность лица синеву и никак не мог осознать до конца, что случилось.
Толик Малахов вскинул сжатые кулаки вслед исчезнувшему самолету и исступленно кричал, захлебываясь рыданиями:
— Гад! Гад! Гад!..
ГЛАВА ПЯТАЯ
Когда рядом случается смерть, меняются вдруг все масштабы.
В первую ночь без Макухи Федор пересматривал свою жизнь.
Только теперь он задумался над вопросом, который задал когда-то отец: "Что за поколение ваше?" Что за поколение, которое удивляло и мичмана?
Ни голода, ни холода не знало оно. Ни бурь революции, ни гражданской войны, ни коллективизации. Но в детстве все это было еще рядом, особенно коллективизация. В детстве весь мир резко делился на красных и белых. В каждом толстом и чисто одетом человеке в шляпе и галстуке подозревался буржуй. Детскими играми были игры "в Чапаева", "в гражданскую войну". Слова "ревком", "комбед" не были историей. Членами этих ревкомов и комбедов были их отцы. Ребята не видели коммунистов, убитых из кулацких обрезов, но запомнили самих кулаков по еще не пожелтевшим и не снятым со стен плакатам.
Они не все понимали в классовой борьбе, но, едва научившись писать, старательно выводили: "Товарищи, будьте бдительны! Враг не дремлет!" — и рисовали кулаков с тупыми обрезами.
Это они в школьных хороводах после "Каравай, каравай, кого хочешь выбирай" пели: "Мы — мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути".
Это они ходили на еще непривычные колхозные поля
