В Москву он возвращался редко, всё по той же необходимости, да и город стал для него чужим. Анна-то была в Нижнем. И Алевтину увезла с собой, как иждивенку. А Москву бомбили. Погиб Андрей. Лент понимал, что их жизнь никогда не будет прежней, и что Савила никогда не оправится, он чувствовал, что свои полномочия по управлению кланом она нести не хотела, всё чаще передавая их ему, Ленту, пусть и неофициально. Он скрипел зубами и молил всех неизвестных ему богов, чтобы синие наигрались поскорее и прекратили эту мясорубку планетарного масштаба, потому что скоро у них не останется с кем и чем меряться.
Война, конечно, закончилась. Заканчивается всё. Зелёный клан проредился до прорех. Без защитников остались целые страны. Лент не представлял себе, как жить дальше. Но после войны никто не представлял себе, как жить дальше, и он надеялся, как все, на загадочную кривую, которая выведет. Нечисть за Чертой нажралась на годы вперёд, и кто знает, возможно, живых ожидает передышка?
Первая послевоенная Лысая Гора собралась в Париже в сорок шестом. Там он официально принял управление своим кланом. А внутренний совет он созвал ещё через год, по традиции, в Москве. Именно там произнесла свою первую речь Анна. Она говорила о том, что ведьмаков почти не осталось, а значит, клану нужны боевые ведьмы. Говорила горячо и подтверждала свои слова знаниями: не зря гоняла нечисть по Москве вместе с Лентом перед войной. Поддержали её немногие, но многих и не требовалось, главное закрыть прорехи. Тогда же «ближний круг» расширился за счёт единомышленниц. Они осели в Москве и утроили там что-то вроде лагерей или ревкружков. По жизни ведьмы устраивались как могли, расквартировавшись по товаркам, а вечерами встречались для изучения материала.
Он хорошо помнил, как в их квартире поселились все эти книги и свитки, одни с ятями, другие переписанные от руки, пестревшие латынью и коряво выполненными рисунками, Лент смотрел на них и не верил своим глазам. Откуда?
«Сосуд – это не «ваза», а «ваз» – поправляла Люция, главный эксперт по латыни, она была итальянкой. – «Но здесь написано «ваза»! – противилась блондиночка на кровати, скандинавское имя которой Лент всегда произносил неправильно. «Супер омния веритас!» – смеялась итальянка и переводила: «Не оспаривай истину, ведьма!». Они совсем неплохо проводили время, эти молодые (или не очень) женщины, устроившись в дальней непроходной комнате их коммуналки, лишая Лента спальни и Анны. Теперь Анна была занята только учёбой, именно она отвечала за теорию. Практику поставлял Лент. И, несмотря на его надежды на передышку, практики в Москве хватало…
Шурша бумагой и охая, Алевтина втащила в гостиную стопку пожелтевших общих тетрадей и свалила их на столе. Качнулась ваза. Рассыпались яблоки. Лент вздохнул: ничего себе!
– Всего не перенести, сынок.
Эрго – вспомнил он старую присказку Анны на латыни, и пальчиком кокетливо вверх – то есть значит, это ещё не всё?! Его глаза распахнулись, а плечи наоборот опустились: – Так не пойдёт, Алевтина. Кто у нас остался из «ближнего круга»? – по этим дебрям Ленту потребуется проводник. Сама Алевтина не подойдёт. Она так и не усвоила ни одного боевого навыка.
– В Москве? Так только Савила.
Старая добрая Савила… Она давно перекрасилась в прорицательницу. Поскольку этот дар был у неё врождённым и не требовал управления силой. Плохо, но что есть. Придётся потревожить. Завтра же!
Не притронувшись к бумагам, он развернулся и растянулся на диване голой спиной вверх: – Зелёнку принесла? Обновляй!
У Алевтины была самая качественная зелёнка в Москве. И навык нанесения рун, отточенный до автоматизма. Руны Лента почти исчезли с кожи, становясь с каждым часом всё бледнее, но Алевтина напишет и заново, ей не привыкать. Он любил её руки, под их прикосновениями он отдыхал.
Острая палочка ткнулась в лопатку, но привычного удовлетворения не принесла, напротив, по телу Лента разлилась боль, неприязнь и требование прекратить. Вот значит как?! Отторжение? Этого он не ожидал, но решил, что не покажет Алевтине своих чувств ни звуком, ни жестом.
Когда очередное прикосновение зелёнки вырвало из его глотки сдавленный стон, он тут же замаскировал его храпом с причмокиванием: «Если я засну, ты не останавливайся, Алевтина!» и, скрутив в кулак силу, приготовился использовать её по синему предназначению – для самоконтроля.
Алевтина работала всю ночь, горестно вздыхая о своей слабости. Её воспитанник плакал и подвывал от жутких снов, а она только и могла, что нашёптывать ему на ухо детские заговоры. Когда-то, когда он был малышом, шепталки работали вполне успешно, но не сейчас. Большой и крепкий, нынешний Лент страдал во сне и даже выгибался дугой, но ведь он просил её не останавливаться, и она выписывала, и наводила… Непослушные руны не желали задерживаться на его коже, сияющей голубизной, но рунопись была врождённым даром Алевтины, её слушалась зелёнка, ей подчинялась кожа, и к рассвету левая сторона Лентовой спины была покрыта обновлёнными и неисчезающими формулами собственной защиты: исцеления, выносливости и прилива сил. Вторая половина, руны внешнего воздействия – всякие атаки или, напротив, действия помощи, такие как снятие порчи, – давались Алевтине ещё тяжелее. Кожа Лента натягивалась и отказывалась впитывать чернила. А ведь ведьме нужно было ещё и активировать свои художества, оговорить механизмы безопасности, выключить цикличность, то есть снять ограничения по срокам, чтобы помощь рун не развернулась вспять и не потянула силу из своего хозяина.
Когда Алевтина закончила работу, она не стояла на ногах. Солнце подбиралось к зениту, а Лент всё спал, и всё так же тревожно. Она поцеловала его в макушку и осторожно вышла из комнаты, понимая, что и ей самой неплохо бы хорошенько выспаться.
Как только в глубине коридора скрипнула дверь её спальни, Лент расслабил мышцы и раскрыл сжимаемые уже не напряжением, а судорогой глаза. Если бы он увидел себя сейчас со стороны, то подумал бы, наверное, что познакомился с практическим воплощением оборотня перед оборотом, о чём читал только в книжках. В белках его глаз не осталось ничего белого, даже синяя радужка покраснела, залитая кровью. Благо Алевтина оговорила руну самоисцеления самой первой, иначе он мог и не дожить до этого момента. Сейчас руна работала, и он чувствовал, что его восстановление – это вопрос времени.
Осторожно выдохнув, он попробовал оживить занемевшие мышцы. Боль пронзила тело миллионом иголок, но эта боль была несравнима с той, что ему довелось испытать «под пером». Невиданное самоуправство, издевательство над силой, зелёные руны были так же чужды его синеве, как пересаженный орган. Организм отторгал насильно навязанное, но Лент не сомневался в верности избранного пути. История знала примеры совмещения сил, редчайшие, продиктованные жёсткими условиями выживания кланов, они удивляли и поражали воображение. Это всегда происходило на грани, и не было связано с добровольными экспериментами тёмных. Что выйдет из его демарша, Лент не знал. Выбор, сделанный на парижской мансарде, лично он добровольным бы не назвал, но за дальнейшие свои действия отвечал полностью.
Глаза почти не видели; мышцы понемногу отпускали и, едва почувствовав такую возможность, он разбросался на тахте, подтянув одну ногу к животу, и провалился наконец в глубокий тревожный сон.
