лицей Людовика.
Хирург обратился к Тито:
— Хороший признак: потеря памяти.
— Кокаин? — спросил Тито.
— Морфин, — ответил хирург. Господин этот сидел с открытым ртом и устремленными в одну точку глазами.
Затем вынул из кармана металлический футляр, ввел в ляжку иголку и через несколько минут произнес прояснившимся голосом:
— Да, вы совершенно правы. Я окончил курс в лицее Людовика и был современником Ивана Грозного и Сципиона Африканского.
Бабочки, отравленные эфиром, продолжали еще летать по залу и садилась то здесь, то там; одну раздавили на полу танцоры, одна села с распростертыми крылышками на розу, и еще одна с жалким видом агонизировала на краю пепельницы.
Хозяйка дома намочила мизинец в бокале и капнула на головку бабочки, которая опрокинулась и застыла.
— Нет, нет, Калантан! — вскрикнула блондинка, как будто ее кто уколол иголкой. — Это совершенно напрасная жестокость! Ты злая и глупая, Калантан!
Скрипка агонизировала.
Экзальтированная женщина, которая напала на Калантан за ее напрасную жестокость, откинулась на спинку дивана и, казалось, была в отчаянии. Армянка вырвала из рук хирурга коробочку с кокаином и наполнила им ноздри бьющейся в истерике женщины, беспрестанно повторявшей: «Злая, злая!»
Тито Арнауди встал и подошел к открытой двери, но скрипача там уже не было видно.
— Приходит в себя, — сказала армянка, возвращая коробочку с кокаином.
Яд на время привел ее в чувство: лоб прояснился, пальцы приняли нормальное положение, глаза немного прояснялись.
— Ты хорошая, дорогая Калантан! — пробормотала она. — Прости меня. — И расплакалась.
Калантан взяла ее подмышки, — голые и мокрые, — точно ребенка, и посадила рядом с собой.
— Бедная обезьянка! Как у тебя осунулось лицо! Не плачь, а, главное, не смейся!
Калантан прекрасно знала эти кризисы. Ей известно было, что за слезами следовал приступ смеха, который еще хуже, чем отчаяние. Смех прерывался рыданиями, причем рот перекосила какая-то страшная гримаса, а глаза с широко раскрытыми зрачками горели диким блеском. Более ужасного состояние нельзя себе представить.
Спящий человек продолжал спать.
Астроном вынул из букета одну розу, намочил ее в эфире и стал жадно вдыхать, устремив в одну точку бессмысленные глаза. Вытянутая левая нога дрожала, точно по ней проходил электрический ток. Галерея мумий пребывала в молчании; один из этой группы, после того, как прибегнул к услугам шприца Праваца, не имел силы положить его обратно и сидел с блаженным выражением лица. Хирург, желая показать вид, что память его сохранила еще проблески ясности, стал говорить о художестве.
— По-моему, Ван Данген пишет слишком холодно и употребляет чересчур много белил; а в рисунке у него не хватает перспективы. Что вы на это скажете?
— Скажу, уважаемый профессор, — ответил художник, — что новейший способ лечения артериосклероза хорош: вводить в ухо больного почки лошади и вспрыскивать в глаза горячий купорос; я посоветовал бы еще делать вспрыскивание углекислой соли между первым и вторым позвонком.
— Что за чепуху вы городите? — возмутился хирург.
— Я хотел только сквитаться с вами за то, что вы говорили перед тем о художестве.
Художник встал.
— Багдадский танец, — объявил танцор. На голове его был тюрбан из белого шелка, украшенный спереди большим бриллиантом, из-под которого ниспадал громадных размеров эгрет[12]. Женщина была совершенно голой; голову ее украшало нечто вроде митры[13], в зубах она держала нож на подобие турецкого ятагана; от тела исходил нежный, но сильный запах сандала и шафрана; вся она трепетала, и, казалось, ни один мускул не оставался безучастным в этих движениях, полных страсти и неги.
— Посмотри, какие у нее лодыжки! — сказал Тито, увлеченный ногами танцорки. — Ничто так не волнует меня, как лодыжки. Грудь, бедра, живот — все это хорошо для семинаристов.
Музыка умолкла: танцовщица исчезла.
В потолке открылось четырехугольное окно, через которое видно было серое, предутреннее небо; из сада донесся отрывистый свист птички. Отравленный воздух в зале понемногу очистился.
Находившихся в полудремотном состояние передернула легкая дрожь; Калантан, лежавшая на ковре, чуть слышно пробормотала:
— Закройте!
Из всех присутствующих только Тито Арнауди и художник находились в полусознательном состоянии.
— Мне очень нравится ваш способ писания, — заговорил Тито, — и я рад, что публика следит за вашими успехами.
— Это не публика следит за нами — ответил художник, — а мы следим за публикой, хотя на вид кажется наоборот. Видели ли вы когда-нибудь дрессированных блох? Получается впечатление, что блоха тянет алюминиевую тележку, неправда ли? А на самом деле это тележка, катясь по наклонной площади, тянет блоху. Я никогда не думал, что дойду до того, что буду писать портреты президентов и азиатских владык; мне казалось, что всю жизнь я буду карикатуристом или иллюстратором журналов, поэтому и взял себе псевдоним Triple sec. Однако псевдоним все равно, что татуировка: остается на всю жизнь. У меня среди журналистов есть много приятелей, и должен признаться, что они сделали мне хорошую рекламу. Заслуги без рекламы не имеют никакого значения.
— Знаю, — ответил Тито, перед глазами которого предметы начали уже расплываться. — Реклама необходима. Если Христос стал знаменитым, то этим он обязан апостолам, этим двенадцати глашатаям общественности.
Пьетро Ночера, услышав слово «Христос», собрал все свои силы, приблизился к Тито и сказал:
— Раз ты начинаешь цитировать священное писание, то значит у тебя в голове больше кокаина, чем серого вещества. Садись.
И, подтолкнув его довольно энергично, заставил сесть между двумя кучами подушек.
Невидимый вентилятор производил странный шум. Астроном посмотрел с удивлением вокруг себя, как бы спрашивая: не обман ли это слуха? Однако, постоянно спящий человек проснулся в это время и, обратив его внимание на шум, произнес:
— Эти бабочки сделали бы лучше, если бы остались у себя дома, в Ориноко.
Художник стал на колени подле Тито.
— Во многом мне помогали также женщины, — сказал он. — Женщины очень помогают в создании успеха. Если вам нужно устроить какое либо трудное дело, обратитесь к женщине.
— Знаю, — ответил Тито, едва разделяя слоги и понижая голос почти до фальцета, — знаю: начиная самым тонким предательством и хищением военных планов, для чего служат
