— А как же все-таки получилось, — спрашиваю я (потому что по-прежнему продолжаю задавать вопросы, все еще пытаясь разобраться в том, велика ли доля фантазии в рассказах этого воистину сказочного существа и во всей той ориентальной романтике, которую Элен выдает за свое прошлое), — как же все-таки получилось, что ты, Элен, отказалась от шикарной жизни в колониях?
— У меня не было выбора.
— Из-за наследства? Из-за предварительных условий, которыми получение наследства было обставлено?
— Послушай, Дэвид, о чем ты говоришь? Какое наследство? Вшивые шесть тысяч в год. Даже здешние преподаватели, поневоле сидящие на хлебе и воде, зарабатывают наверняка не меньше.
— Тогда, может быть, ты наконец осознала, что и молодость, и красота — товар, так сказать, скоропортящийся?
— Послушай, я была практически ребенком, учение ровным счетом ничего для меня не значило, а семья… Семья у меня была как у всех: славные, скучные, глубоко порядочные люди, не смеющие высунуть голову из-под панциря, а панцирь их все эти годы располагался по адресу Мэнор-роуд, дом восемнадцать, в Ферн-Хилл. Единственная радость, нет, даже не так, единственный повод для всеобщего волнения — совместная трапеза. Каждый вечер, когда дело доходит до сладкого, отец спрашивает: «И что, это весь десерт?», и, едва услышав это, мама разражается горьким плачем. И вот в восемнадцать лет я знакомлюсь со взрослым мужиком, он великолепно выглядит, он умеет говорить, он знает тысячу вещей, которым способен меня научить. А главное, он понимает, чего мне хочется, а все остальные не понимают или делают вид, будто не понимают, и подходы у него, знаешь ли, элегантные, и он отнюдь не грубый насильник — знавала я потом и насильников; и, естественно, я в него влюбляюсь; проходит всего две недели — и я в него влюбляюсь; да, такое случается, и, кстати, не только с первокурсницами; я влюбляюсь в него, и он мне говорит: «А почему бы тебе не отправиться со мной на Восток?» И я отвечаю согласием — и отправляюсь!
— В «летающем гробу»?
— Нет, это было в другой раз. Морской круиз через всю Атлантику, и торопливые минеты в гальюне каюты первого класса… Но вот что я тебе скажу: первые полгода увеселительной прогулкой для меня не были. Хотя и об этом я ничуть не жалею. Я ведь была такой пай-девочкой из Пасадены: юбка из шотландки, гольфики, и все такое… Дети моего друга были чуть ли не моего возраста! Кошмарные дети, неврастенические, однако почти моих лет. А я даже никак не могла научиться есть палочками. И вечно всего боялась. Помню, однажды ночью, впервые по-настоящему накурившись опиума, я в конце концов очутилась в лимузине с четырьмя совершенно обдолбанными торчками, все четверо — англичане, все в купальных халатах и золотистых шлепанцах. Я смеялась во все горло без остановки. И все время твердила: «Это чистый сюр! Это чистый сюр!» А один из них, самый жирный, смерил меня взглядом через лорнетку и заметил: «Разумеется, дорогуша, это чистый сюр. Тебе ведь всего девятнадцать!»
— И все-таки ты вернулась. Почему же?
— Не хочу вдаваться в детали.
— Что это был за мужчина?
— Знаешь, Дэвид, ты просто отличник жизненных наук.
— Ошибочка. Все, что мне известно о жизни, я вычитал у Льва Толстого.
Я даю ей прочитать «Анну Каренину».
— Недурно, — говорит она, — только в моем случае это был, слава богу, не Вронский. Таких Вронских — пучок на пятачок, и, друг мой, они невыносимо скучны. Мужчина, о котором я упомянула, скорее похож на Каренина. Даже очень. Хотя, спешу заметить, в нем не было ничего жалкого.
Подобная трактовка пресловутого «треугольника» застигает меня врасплох.
— Очередной женатик, — констатирую я.
— Только в определенном смысле.
— Звучит таинственно и несколько мелодраматично. Пожалуй, тебе стоит перенести эту историю на бумагу.
— А тебе, пожалуй, стоит оставить в покое все написанное на бумаге другими.
— И чем же прикажешь заняться в освободившееся время?
— Вернуться к первоисточнику, то есть к самой жизни.
— А ты знаешь, что и про такое возвращение уже написан роман? Он называется «Послы». Автор — Генри Джеймс.
При этом я думаю: и про тебя саму уже написан роман. Он называется «И восходит солнце».[19]Героиню его зовут Бретт, и она такая же пустышка, как ты. И вся ее компания, судя по всему, изрядно смахивает на вашу.
— Не сомневаюсь, что написан, — заглатывает наживку Элен. Она весело, с самоуверенной улыбкой, садится. — Не сомневаюсь, что про это написаны тысячи книг. Я их все видела. В библиотеке. Они там выстроились по алфавиту. Послушай, чтобы между нами в дальнейшем не возникало никаких недоразумений, позволь смиренно изложить тебе самую суть дела: я терпеть не могу библиотеки, я терпеть не могу книги, и я терпеть не могу учебу. Как я припоминаю, в книгах стараются изобразить все несколько иначе, чем оно бывает в жизни, и «несколько» — это еще мягко сказано! Именно эти несчастные, ничего на свете не знающие книжные черви — теоретики учат нас, именно они делают вещи хуже, чем те есть на самом деле. Делают как-то призрачнее.
— Интересно, а как в таком случае ты воспринимаешь меня?
— Ну, ты их, знаешь ли, тоже отчасти ненавидишь. За все, что они с тобой сделали.
— А что же они со мной сделали?
— Превратили тебя в нечто…
— Призрачное? — рассмеявшись, подхватил я (да и как мне было не рассмеяться, если вся наша словесная перепалка происходила под одеялом, а по соседству, на ночном столике, стояли маленькие бронзовые весы для опиума).
— Нет, не совсем. В нечто малость повернутое, малость… неправильное. Все в тебе немного лукавит — кроме глаз. Вот глаза у тебя настоящие. И мне даже нравится вглядываться в них подолгу. Это все равно как сунуть руку в горячую ванну и вытащить оттуда затычку.
— Ты так живописно все объясняешь. И сама ты живописное существо. И я тоже обратил внимание на твои глаза.
— Ты понапрасну растрачиваешь себя, Дэвид. Зря ты пытаешься стать другим человеком. У меня такое чувство, что ты плохо кончишь. Первой твоей большой ошибкой стал разрыв с этой бойкой шведкой, которая, подхватив свой рюкзачок, сделала от тебя ноги. Конечно, она изрядная сорвиголова и, судя по фотографии, больше похожа на белку, причем не только прикусом, но, по меньшей мере, тебе с ней было клево. Разумеется, словечко «клево» тебе не нравится, не правда ли? Точно так же, как «летающий гроб» для обозначения старого самолета. Ты такие выражения презираешь. Стоит мне произнести: «Клево», и я каждый раз вижу, как ты буквально кривишься. Господи, тебя уже и вправду хорошо обработали! Ты такой сноб, ты такой ученый, ты такой ученый сноб, и все же мне кажется, что втайне ты уже готов взорваться!
— Слушай, не надо изображать меня чересчур примитивным. И романтизировать мою готовность взорваться тоже не надо. Мне нравится время от времени славно повеселиться. И, кстати говоря, я славно веселюсь в твоих объятиях.
