тем временем отдыхать. Рано ведь, верно, встал-то сегодня?
— С петухами.
— Ну так вот. Человеку положенное время спать полагается. Ложись, ложись, милый.
Я подчинился и скоро под шелест травки, листьев прибрежного леса и шума озерных волн пригретый солнышком заснул.
Когда Петр Иванович разбудил меня, то солнце уже клонилось к закату.
— Ну, милок, давай-ка проверим, как поработали наши парни.
Выплеснув воду из лодки, мы поплыли к стаункам.
На первой же от берега снасти затрепетала килограммовая щука. Всего мы в этот раз поймали десять щук, одна из которых тянула почти шесть килограммов, — это мы определили потом уже, в Сарке, на безмене, да пять окуней.
— Бери себе сколько сможешь унести, — сказал Петр Иванович, высыпав на крыльцо рыбу из кошеля.
— Мне бы, если можно, так хотелось бы взять вон хоть ту рыбину, — робко сказал я. Конечно же я хотел похвастать перед своими одногодками и забрать самую большую, но я указал на щуку килограмма на три.
— Я же говорю, что можешь забрать хоть всех.
— Мне, дядя Петя, и одной хватит.
— Одной? Ну тогда бери вот эту. — Он взял на рогулину шестикилограммовую щуку и подал мне.
— Спасибо, дядя Петя! — воскликнул я и, от радости забыв даже сказать «до свидания», не помня под собой земли, помчался к дому.
Щука оказалась такой огромной, что хвост ее волочился по земле, хотя голова лежала на моем плече. По деревне я прошел нарочно медленно, чтобы могли увидеть мой улов.
— Смотрите-ка, смотрите-ка, Ондреев-то пацан какую чуду несет! — кричала, стоя на крыльце, тетя Дарья.
Выбежали со всех дворов ко мне ребятишки и спрашивали наперебой:
— Где ты такую рыбину-то сумел поймать?
А я, счастливый от такого внимания, отвечал им с гордостью:
— Ну конечно же не на Волчьей горе.
Петя же Шилов и тут съязвил, прибежав ко мне последним:
— А ты, случаем, не дохлую нашел?
Дяди Федин Егор, узнав от матери о моем улове, прибежал к нам и напросился помочь разделать рыбину.
Мы с ним очистили щуку на озере, нашли в ней шесть уже наполовину заржавевших крючков. Значит, она уже самое малое шесть раз уходила от рыбаков, а вот нам в конце концов и попалась.
Егор, разбирая крючки, поднял один к моим глазам и крикнул от удивления:
— Так этот же наш крючок!
— Да ну? Как ты узнал?
— У нас все крючки широкие, но коротконогие. Отец их года два тому назад привез из Паши. Больше ни у кого в деревне таких крючков нет.
И он рассказал случай, который произошел с ним в прошлом году на Энозерке, куда они ездили с дядей Федей порыбачить с плотика.
— Ох, брат, и сильная же была! Как ты ее только и выловил? — в конце рассказа спросил Егор.
— Словил ее Петр Иванович Носков. Мы с ним ловили на пару.
— Я так и подумал. Ты бы ее не осилил… Сорвалась бы. Она хитрая была. Отец мне говорил, что, если большой щуке удалось сорваться с крюка один раз, тем же приемом она будет стараться сорваться и второй раз.
— И рыба-то, оказывается, теперь научилась хитрить, — говорю.
— Будешь хитрая. Всем жить хочется, — сказал Егор и посоветовал: — Ты вот голову-то возьми да высуши и потом повесь на стенку. Память хорошая будет.
Я послушал Егора. Не один год потом она висела у нас на стене. Было приятно слышать, когда гости нашего дома рассматривали единственный экспонат моего «музея» и спрашивали: «Кто же из ваших мужиков словил такую щуку?» А родители с радостью отвечали: «Да наш Василий. Кто же еще?» Потом как-то мама нечаянно задела ее концом ухвата, и она, упав на пол, рассыпалась.
С Петром Ивановичем мне приходилось бывать не только на рыбалке. Когда я подрос, он однажды взял меня к себе в помощники на учет древесины в делянках на берегу Питькярви.
— С благодарностью отпускаю, — сказал отец.
— А сам-то он как на это смотрит? — кося на меня глаз, спросил он.
— С вами, дядя Петя, хоть куда готов!
— Ну и ладненько, — усмехнулся он, — значит, завтра утречком прибеги ко мне, и мы отправимся. Брать ничего из дому не надо, кроме ложки да кружки. Об остальном я позабочусь сам. Да не забудь одеться потеплее. Ночевать будем в бараке, а ночи теперь холодные уже.
Дело это было в конце августа. И белые ночи, так украшающие нашу северную летнюю погоду, уже угасли: стали непроглядно темными, прохладными и длинными.
По дороге в Питькярви Петр Иванович рассказал мне, чем будем там заниматься.
— Работа, милый, очень ответственная, — сказал он.
Я весь вытянулся, навострил уши, стараясь не пропустить ни слова из того, что он станет говорить.
— Мы с тобой, — продолжал он, — будем маркировать специальную древесину: резонансовую ель, фанерную березу, мачтовую сосну… В той делянке зимой организуют выборочную заготовку ее. Не исключено, что часть той древесины пойдет за границу. Так что мы должны с тобой работать очень аккуратно.
От этих слов я даже как бы повзрослел на несколько лет.
— А я-то что там буду делать? — спрашиваю.
— Деревья, конечно, буду выбирать я сам. Твое дело краской по трафарету наносить на них номера и время маркировки. Работа не сложная. Надеюсь, справишься.
— Да стараться-то я буду, дядя Петя. Но вы бы хоть маленько рассказали мне об этих деревьях. Я ведь о них ничего не знаю. К примеру, что такое резонансовая ель?
— Расскажу. Слово-то «резонансовая» не русское, потому вроде и непонятное. А на самом деле все просто оказывается. Резонанс — это вроде «эхо». — Он громко крикнул: — Э-э-хе-хе!
Лес тысячеголосным эхо ответил: «Э-хе-хе-хее-е!»
— Вот, примерно, что такое резонанс. Ну а если проще сказать, то такая ель идет на поделку гитар, балалаек, пианино, роялей… Брякнешь по струнам или по клавишам — так чтобы звук тот не пропал, а усилился бы. Ель, оказывается, имеет способность не только поддерживать звук, но усиливать и сохранять чистым.
— Вот оно что, — протянул я. — Ну а…
— Понятно, — не дал мне договорить Петр Иванович. — Что касается березы, то ты и без меня знаешь, что из нее делают фанеру. Но мы будем выбирать такие березы, из которых будет выделываться сверхпрочная фанера. А потому такая фанера должна быть абсолютно чистой. Такие березы редки. Ну а что касается сосны мачтовой, то тут тебе, верно, все ясно. Такая сосна пойдет на корабельные мачты. Потому сосны эти должны быть высоки, стройны и, как говорится, без сучка и задоринки. Ну, вот пока так.
— Теперь мне стало ясно,
