ворожба её неведомая, чары её волчьи, кажется, от близости такой сильнее становятся только: чудится Врану, что видит он в глазах её отблески янтарные, что чувствует он от волос её запах чудной, не зимний совсем — летний; пахнет от Баи травами душистыми, ягодами сладкими, но с кислинкой, и ведёт от этого запаха и взгляда странного у Врана голову, и ведёт, ведёт, ведёт…
— В моих глазах в мой дом проход не откроется, Вран из Сухолесья, — насмешливо говорит Бая. — Спешить нам надо, если до рассвета хотим ко мне попасть. А я бы на твоём месте очень этого хотела — хоть времени мне немного выгадаем, чтобы я с главой переговорить успела.
— Да, — повторяет Вран, моргая и приходя в себя. — Да, конечно. Сделаем всё в лучшем виде, Бая. Я быстро хожу, какой там рассвет — до сумерек утренних управимся.
Бая смотрит на него с лёгким сомнением, но ничего не говорит.
И из рук его почему-то опять не вырывается — второй раз уже.
* * *
— Дай мне руку, — почти шепчет Бая, поворачиваясь.
— Что?.. — рассеянно Вран переспрашивает.
Он уже и забыл, что за Баей следует, а не сам по лесу бродит — так долго они идут, так молчаливо, так быстро. Одно дерево другим сменяется, один сугроб в другой перетекает, один хруст их шагов слышится да дыхание Врана прерывистое. Безветренно в лесу, даже снег с неба не падает, да всё равно кровь в жилах от холода стынет — ног Вран уже почти не чувствует, как инородное что-то внизу туловища движется, одной волей ведомое. Пальцы Врана тоже замёрзли уже, никакие перчатки не спасают, никакие разминания — а Бая ни слова ни роняет, по-прежнему вперёд птицей резвой летит, птицей дикой и ко всем этим условиям привычной. Улетают птицы обычно на зиму в края тёплые, в земли, для живых недоступные — и выходят, видимо, на смену им другие птицы, птицы волчьи, птицы зимние. Этим птицам никакие морозы не страшны — Бая будто в них и родилась, из них и вышла, и они — часть её, а она — их.
Вот такие мысли нелепые всё это время в голове Врана и роятся.
— Руку мне, говорю, дай, — нетерпеливо повторяет Бая. — Да не в перчатке, зачем мне твоя перчатка? Её я, что ли, в дом свой приглашать должна?
Вран наконец соображает, чего от него хотят — и торопливо перчатку зубами с правой руки стаскивает, ладонь Бае протягивая.
Тёплая у Баи ладонь, до боли тёплая — Вран морщится, когда тепло это колючими иголками его коже передаваться начинает.
А Бая только руку его крепко сжимает и говорит:
— Со мной.
И падает перчатка у Врана из зубов.
Потому что лес перед его глазами вдруг с ума сходить начинает, с ног на голову переворачиваясь.
Дрожит воздух морозный, рябит — и отступают в стороны деревья, непроницаемым узором в дикую чащу сросшиеся, и тают на глазах сугробы, до середины стволов доходящие. Холмы какие-то из-под земли вырываются, большинство — пологие почти, едва над снегом заметные, расчищается вдали за ними поляна причудливая, камнем по кругу обнесённая — но, едва Вран приглядываться к ней начинает, мигом перед ним самый крупный холм вырастает, высокий-высокий, голову задрать приходится, чтобы вершину его рассмотреть.
И не знает Вран, стоило ли ему вообще смотреть. Потому что видения продолжаются: как из-под земли две тени на холме этом появляются, человеческие тени, юношеские, самые, вроде бы, обычные — только тоже без тулупов, без плащей зимних, как Бая. Одна и вовсе, Врану кажется, босиком на холме стоит.
— Замолчали оба, — быстро Бая приказывает, прежде чем юноши успевают рты открыть. — Сама обо всём, кому нужно, расскажу, если увижу, что вы хоть шаг отсюда сделали — носы пооткусываю.
— Бая… — начинает один из юношей.
— Тихо! — шикает на них Бая.
И Врана за собой тащит — к новому чуду, из ниоткуда ему явившемуся: грубой двери деревянной, прямо к заснеженной земле холма прилаженной.
Распахивает Бая эту дверь, Врана вперёд проталкивает — и тут же её за собой захлопывает.
Черным-черно в темнице этой земляной, Вран хоть что-то видеть мигом перестаёт, и запах ему тотчас на голову обрушивается — сырой, как в погребе недавно отстроенном, но, почему-то — тёплый, нагретый и приятный.
— За границей нашла, к границе подвела, на границе сейчас стоит, а я его дальше приглашаю, — бормочет голос Баи рядом, и совсем уже ничего Вран не понимает: сдёргивает Бая с него шапку, споро тулуп расстёгивает, штаны из онучей вытаскивает. — Глазам разрешаю я: видьте, — её пальцы торопливо мажут по его векам — хорошо хоть Вран их прикрыть догадался, — ушам разрешаю я — слышьте, — тот же приём с ушами, — губам разрешаю я — говорите, рукам разрешаю я…
Рукам Бая разрешает «трогать», ногам — «ходить», животу, почему-то — «есть и пить», хотя едят и пьют обычно ртом, даже позволяет сердцу «биться», а жизни — «по всем членам его струиться»; Врану становится слегка не по себе. А что, если бы они без всех этих разрешений обошлись, ничего из этого он бы делать не смог?..
— Какой у вас обстоятельный подход, — говорит он с усмешкой вымученной. — А как же мой нос? Я им дышу. Ты не забыла включить это в мои возможности?
Бая не отвечает — слишком сосредоточена. Вран понимает, что, возможно, попросту ей сейчас мешает — но ничего не может с собой поделать.
— Бая, — зовёт он её напряжённо. — Бая, объясни мне, что ты…
— Я же тебя не спрашивала, зачем ты кусты целовать побежал, когда в лесу выругался? — перебивает его Бая, и голос её недовольством отдаёт. — Вот и ты ко мне сейчас с расспросами не приставай. Должна я это сделать, чтобы всё хорошо было.
— Не спрашивала, но смеяться начала, — замечает Вран.
Бая бормочет что-то уже совсем невнятное, и Вран чувствует, как нечто туго обхватывает его талию — ни дать ни взять, пояс её собственный.
— Ну смейся, если хочешь, — говорит Бая — и добавляет уже громко: — Верой своей подпоясываю, поддерживаю, подкрепляю; пусть столько этот пояс держится, на сколько гость задержится, такова воля моя.
— Пояс-то маловат мне будет, — говорит Вран.
— Нет, это я его так затянула, — отвечает Бая, наконец со своими пришёптываниями закончив. — Всё. Теперь спать ложись, как надо будет — я тебя разбужу.
— Спать?.. — растерянно повторяет за ней Вран.
Прямо здесь? В глубине холма земляного, на «границе» какой-то? Бая же его, вроде, «дальше пригласила».
