Согласно русскому обычаю я поцеловал руку Веры Павловны, которая прикоснулась губами к моему лбу, Федор Иванович же трижды, по-русски, крепко облобызал меня.
– Я хочу попросить Вас передать мою фотокарточку моему астраханскому другу Петру Филипповичу. Он хороший человек, но любит сильно выпить; навестите его, но только до пяти часов вечера, потому что позднее с ним разговаривать уже невозможно! Вы познакомитесь с его женой, Авдотьей Николаевной, которая редко бывает в хорошем настроении, но, возможно, Вы не попадете под ее горячую руку!
Затем, еще раз попрощавшись, капитан Томский добавил:
– А главное, не забывайте Ваших саратовских друзей! Ах, Павел Августович, какой Вы на самом деле счастливый человек! Вы бываете в Париже только несколько месяцев, и я уверен, что тогда все Ваши друзья готовы для Вас на все, ведь Вы так мало времени проводите с ними! Затем Вы опять уезжаете путешествовать по странам, и везде Вас принимают с радостью, ведь иного Вы не заслуживаете! Знаете, чем реже видишь вокруг себя одни и те же лица, тем больше находишь в них хорошего!
Какой это был удивительный человек! Вспоминая сейчас о нем, я пользуюсь случаем и со страниц этой книги хочу выразить ему, а также всем моим русским друзьям свою самую сердечную благодарность за их гостеприимство и доброжелательность ко мне.
После Саратова Волга становится столь широкой, что начинает подавлять своим величием. На несколько минут мы остановились в Синеньких[126], подольше – в Ровном[127].
Здесь производят зерно, поэтому у причала стояло множество грузовых судов. Серые деревянные домишки располагаются на гребне высокого и крутого обрыва, а коньки их крыш обращены в сторону реки. Все окрест было серым: и земля, и дома, и даже люди, толпившиеся на простенькой пристани. Однако, когда наш пароход подошел поближе, я увидел впереди едва различимые на сером фоне низкорослые голые деревья, несколько белых кур на склоне холма, пощипывавших травку рыжих коров, барахтавшихся в грязи и крутивших своими штопорообразными хвостиками свиней. На берегу и на понтоне стояли одетые в овчины мужики и женщины в красных платьях. Красивая, пышущая здоровьем, розовощекая огненно-рыжая девушка посылала кому-то на пароходе свои воздушные поцелуи. Ее белоснежные ровные зубы сверкали меж красных губ. О, как она была соблазнительна!
Вид на Волгу
На берегу показались запряженные быками и верблюдами повозки; двигались они медленно, а те, что тащили лошади, мчались во весь опор по крутому спуску, рискуя свалиться в реку.
День между тем подходил к концу, и на палубе корабля персы творили на разостланных халатах вечернюю молитву, вознося ее заходящему солнцу. Они медленно проводили руками по лицу, затем простирали их перед собой, словно пытаясь что-то там прочесть, и потом касались лбами земли. Закат озарил все небо, речная гладь приобрела изумрудный оттенок. Неожиданно солнечный луч выхватил на горизонте маленькое черное облачко, которое в то же мгновение исчезло.
Мы оставили Ровное уже ночью. Село погрузилось в темноту, в которой едва различались церковь и крыши домов на пристани. Внезапно, осветив все вокруг, прямо над сельской колокольней вспыхнула восхитительно белая луна.
Ночью мы достигли Камышина[128]. В этих местах высота правого берега достигает 200 м, отсюда берет начало Каспийская низменность. Когда-то эти целинные безлюдные степи и покрытые солью песчаные дюны были дном гигантского водоема, остатками которого являются Каспийское и, видимо, Аральское моря, а также озеро Балхаш.
На следующее утро мы восемь часов простояли в Царицыне[129]. Это большой город, почти полностью деревянный, с 50 000 жителей. В нем нет ничего примечательного, параллельные и редко вымощенные прямые улицы очень пыльные. Погода в день нашего прибытия была прекрасной, но из-за сильного ветра пыль набивалась в уши и глаза. Я укрылся от нее в маленьком городском парке, засаженном большими деревьями, ивами, тополями и акациями. Железнодорожный вокзал Царицына находился рядом. По дороге туда я повстречал кучера, который бранил свою лошадь: она отказывалась идти и лягалась. Тогда кучер слез с облучка и взял лошадь, пытавшуюся встать на дыбы, за уздцы. К моему глубокому изумлению, он при этом громко произнес по-французски бранное слово, увековеченное Камбронном[130]. Я спросил у кучера, откуда он владеет такой лексикой. Оказалось, что этот мужик служил помощником кока, горе-француза, на одном из волжских пароходов. Я понял, что разговаривать с ним больше не о чем, а вечером вообще узнал о нем немало плохого.
В безлюдной местности между Царицыным и Астраханью берега поражают своим однообразием. Пристаней здесь мало. Среди них можно назвать, например, Сарепту[131], известную по всей России своей горчицей, и Владимировку[132], откуда по узкоколейке привозят соль с озера Баскунчак[133]. Далее мы миновали село Тюменевка[134] с его маленьким буддийским храмом[135], куда приходят молиться кочевые калмыки.
На астраханской пристани нам встретилась разношерстная толпа людей, причем среди всех этих грузин, армян, персов, татар, калмыков и киргизцев русских было не так много.
Немного поколебавшись (ведь мне предстояло познакомиться с пресловутой Авдотьей Николаевной и ее настроением), я отправился выполнять поручение капитана Томского. Но разыскать указанный им дом оказалось непросто. Дело в том, что русские любят часто переезжать с места на место, и по указанному мне Федором Ивановичем адресу уже жили другие люди. Вспомнив, что Петр Филиппович служит в губернской администрации, я пошел туда. Меня тепло встретил невероятно благожелательный, крупного телосложения и богатырской силы человек и сразу же пригласил к себе домой. Уже в прихожей мы услышали рассерженный голос Авдотьи Николаевны:
– Петр Филиппович! Зачем Вы пришли ранее обычного? Ну-ка, ступайте обратно!
Однако она все же пустила нас в дом и приняла меня более или менее любезно. Это была высокая, худощавая жгучая брюнетка. Домашними делами она практически не занималась. Муж молча стал растапливать самовар, в то время как Авдотья Николаевна наперебой принялась рассказывать мне о своих занятиях, в основном философией:
– Я не такая, как немки, которые только и живут, что своим домашним хозяйством, или француженки, которых хлебом не корми, дай лишь посудачить о нарядах да о любви. Ну, – строго обратилась она к стоявшему рядом мужу, – наливай же чаю, ежели он готов! Никакой от тебя пользы! Чего застыл? О чем задумался?
– О Вас, дражайшая Авдотья Николаевна, – промолвил несчастный мужчина, – только о Вас. О чем еще я могу думать в Вашем присутствии?!
Авдотья Николаевна снова завела разговор о философии и стала нелестно высказываться о Франции и французах, впрочем,
