рассказ. Поделился с ней историей мира, по которому болела его душа, но не тем, что общался с ним и был над ним властен. Поведал о вторжении бога, но умолчал о том, что был сыном его, и рассказал о неравной войне, ведущейся против него.
Хлоя внимала ему с придыханием и посмотрела на мир иными глазами, как и надеялся он. Еще немного, еще чуть-чуть — и миром она проникнется, а там, возможно, поймет и Иммануила, позволив ему открыться и, возможно, извиниться. Пусть какая-то вина на него и не давила, ему казалось, что извиниться перед ней было важно.
Снег скрипнул неподалеку под чьим-то шагом. Хлоя вздрогнула, а Эрхарт насторожился, и навязчивый дух бессилия посетил его вновь, когда мир не шепнул о том, кто их навестил. Вынюхали их ищейки отца или же их привечали друзья?
Ответ Иммануил узнал раньше, чем гость показался, и подсказки мира ему не понадобились. Из леса вышел Минкар, и, повинуясь небывалому порыву, Иммануил его обнял. Все-таки он скучал, но только сейчас это осознавал.
И друг сообщил ему, что времени осталось мало — слуги Элохима околачивались рядом. И окликнул Эрхарта настоящим именем, которое не принесло ему радости.
Ведь Хлоя его услышала.
XVIII. Тепло
Всякий раз, когда на земле его настигал запах дыма, Иммануил вспоминал о разводимых на небесах кострах. Мертвецы от холода не страдали, тем более — в своем мире, но они неосознанно тянулись к теплу по памяти, оставшейся у них с земли. Да и какая стоянка в лесу обходится без костра, даже если на нем ни готовить не надо, ни возле него греться? Немыслимо для простых людей, в головах которых устоялся определенный образ.
Для Иммануила же костры были тем, что позволило ему впервые ощутить тепло. И тот жар огня, что касался его на земле запахом дыма, неумолимо напоминал о холоде неба.
А на небе этот огонь сжег его планы, ибо губительно для ледяной сути пламя.
* * *
Когда при Хлое прозвучало его имя, мир не рухнул, хотя Иммануилу первые секунды казалось так. Но Хлоя, пусть и недоумевала, большого значения этому не придавала; служащим железной дороги не трубили об именах и биографиях правителей, да и догадки какие-то могли сложиться у нее сами.
Иммануил шикнул на Минкара, но всерьез на него не злился — прекрасно понимал, что завесу тайны приоткрыть придется, как сам того и обещал. И имя, и происхождение свое Эрхарт ей вверит, но о том, что манипулировал ею, промолчит. Для ее же блага. Но прежде — для спокойствия своего.
Минкар повел их другой дорогой, к новому убежищу, обустроенному вдали от ставшей опасной тропы, и Иммануил ощутил себя потерянным и опустошенным оттого, что это не он кого-то вел по своему миру, а вели его. Раньше он и помыслов не допускал о таком варианте, но все страхи, воплотившись в яви, оказались жутче любых кошмаров. И Иммануил без устали напоминал себе, что даже если власть к нему не льнула, она по-прежнему принадлежала ему. Как и судьба Хлои.
Вместо того чтобы бороться с этим чувством беспомощности, он решил принять его, пусть и ненадолго. Сравняться с Хлоей и в действительности понять, каково быть влекомым, хотя у него были несгибаемая воля, знания и власть, которыми она не обладала. Но они были едины в том, что путь выбирали не сами и понятия не имели, куда приведет их следующий шаг.
А привела их проложенная Минкаром тропа к скромному дому, практически хижине, — еще одно мирское благо, от которого души были не в силах отказаться так же, как от тепла огня. Каждому стражу бога, обнаружившему следы жилья, станет ясно, для чего оно, но это духов не пугало. Именно за это право они и боролись — право спокойно и по-людски обитать на небесах.
И тут их поджидал костер, возле которого грелось несколько членов отряда. Юнцы, умершие в возрасте младше Хлои, но прожившие на небесах дольше нее (и в основном — в темницах), тут же подобрались, едва завидев Иммануила, и не удержали язык за зубами, восторженно окликнув его этим отвращающим словом. «Принц».
Будто при несуществующих королях могли существовать их наследники.
Хлоя должна была обо всем догадаться, но она ничему не удивлялась, и Иммануила это странным образом волновало, словно жертвой обмана обратился вдруг он. Словно все его планы, выверенные и лелеянные, были открыты ей до того, как он к ним — и к ней — пришел.
Дом оказался пуст, и это усилило тревогу Иммануила, но распорядок отряда был ему известен — души вечно искали свободные от следов бога лазейки, чтобы подобраться не к дворцу, но хотя бы к начинавшемуся от него Раю. К свободному от гнета Элохима клочку безжизненной земли.
Пора было продолжить рассказ о себе и небе, но Иммануил оледенел не только внутри, но и снаружи. Признаться в том, что он был порождением тирана, у него не поворачивался язык, и он с радостью переложил ношу эту на Минкара, когда тот заговорил. Лишнего — о том, какую роль Иммануил сыграл в решении Хлои — друг все равно не знал, и рассказ свой вел осторожно, чтобы не задеть сына бога за живое, которое все-таки — и вопреки всему — в нем трепетало.
Наблюдая за Хлоей и жадно впитывая ее реакцию, Иммануил понял, что не удивлялась она потому, что догадывалась обо всем еще раньше; такие очевидные намеки уловил бы любой. Финальную главу своей биографии он поведал ей сам, перебив Минкара, и ее сосредоточенное лицо разгладилось. Он вовремя уловил ее желание услышать историю от того, кто был ее главным героем, и, это желание исполнив, Иммануил упрочил ее доверие, от которого по-прежнему зависело все.
И леденящее наваждение вскоре спало, когда она рассмеялась от их обмена любезностями с Минкаром, и Иммануил странным образом развеселился сам. И вслед за Хлоей рассмеялся так, как смеялся лишь однажды, от радости встречи с живым миром, по которому он с рождения тосковал так же, как не уставал тосковать по небесному гласу. Его смеху удивился и Минкар, который никогда не видел Иммануила не то что смеющимся — искренне улыбающимся.
Ему и самому было удивительно это — смеяться ни с того ни с сего, от чужого смеха. Облегчение Хлои почему-то облегчило и его ношу. Иммануил, утратив связь с родным миром, словно освободился из тюрьмы и врос в землю
