стук колес Иммануила заворожил. Он много размышлял о его природе, находя в ней доказательство существовавшей на небесах весны; не стал бы прокладывать отец рельсы по земным законам, если бы в мире мертвых не было прежде тепла. Думая о садах, которые после казни бога расцветут на небесах, Иммануил вспоминал весну настоящую, которую навсегда покидал.
Как покидал и Хлою, будучи близким к ней как никогда.
Поезд все мчался, погружая ее в иллюзию того, что все пройдет гладко. Но Иммануил знал, — хоть ничто этого и не предвещало, — что в Рай, населенный святыми, они не попадут, а будут брошены на его подмостках.
Так и произошло. Причину экстренного торможения Иммануил понял сразу, но Хлоя растерялась. Ее наручные часы гласили, что цель остановки — поимка проникшего в поезд нарушителя и того, кто его провел, но она долго осознавала, что искали Эрхарта и ее.
Переломный момент наступал, и над Хлоей отныне нависла карающая длань отца. Она предала небесную канцелярию тогда, когда откликнулась на зов Иммануила, но окончательно порвала с ней тогда, когда он вытолкнул ее из вагона. И сорвал с ее запястья злосчастные часы, отнимая у нее возможность в любой миг вернуться домой. Не только бреши между мирами эти часы создавали, но и отслеживали передвижения слуг божьих по небесам, и Иммануил, когда их видел, не мог избавиться от липкого ощущения, будто из этих часов отец следит за ним своим мутным взглядом.
Из фальшивых часов фальшивых богов.
Заставляя Хлою предавать небеса, Иммануил ее к ним привязывал и брал ответственность за ее жизнь на себя.
XVII. Память
Рай не был конечной целью Иммануила, и Минкар, зная об этом, где-то по пути к убежищу его ждал. А Хлоя не знала. И знать была не должна.
Иммануил ее подставлял, но не хотел в этом ей признаваться, чтобы не отталкивать от себя. Рядом с ним ей будет безопасней. Сколько бы он ни причинил ей вреда, Элохим причинит больше. Муки душ начались с него, и ее — тоже.
Но личину Иммануила Эрхарт от нее не утаил.
* * *
Хлоя наотрез отказывалась идти с ним и отчаянно цеплялась за поезд. Тогда он пообещал открыть ей всю правду, и она в итоге согласилась. Какую «правду» ей расскажет, Иммануил и сам не решил толком, но уговорить Хлою это помогло, а часы, манящие ищеек Элохима к ней, погреб под собой снег. Последняя ее возможность попасть домой с сих пор — следовать за Эрхартом, протоптавшим к земле все тропы.
Он знал, где все проходы между мирами скрывались, но не чувствовал их, и пройденные тропы перед ним не расстилались. Как небеса и обещали, у Иммануила осталась о них лишь память, но она его не тешила, когда привычная власть не собиралась у него в руках, когда энергия брешей от него ускользала и когда он точно не определял, где его товарищи.
Раньше он ощущал каждый уголок мира, свободно ориентировался там, куда никто не забредал, без труда находил скрытые дороги и каждого из духов, которых отец много лет отыскать не мог. Деревья перед ним расступались, снег заметал следы, а ветер предупреждал об опасностях и доносил ауру тех, кто был рядом или таился в дали.
Но теперь ноги вязли в сугробах, ветви перекрывали обзор, а ветер неприятно колол. Иммануил слышал безмолвие мира и муки духов, но не тропы, которые к ним вели. И это его угнетало, как никогда не угнетал отец, предавший мир забвению.
Там ли был Минкар, где Иммануил ждать наказал? Не окружили ли с Хлоей их патрули? Велась ли погоня? В былое время снег донес бы ему все ответы, но нынешний снег был гол. Хлоя, растерянная и обессиленная, с трудом его нагоняла и за отсутствием выбора всецело ему доверяла, а он себе — нет.
Перед мысленным взором всплывала каждая черта когда-то изученного мира, но не перед взором реальным, и оттого уверенность колебалась. Такая беспомощность не сковывала его никогда, хоть и были у него все ориентиры, каких не было ни у кого. Ни у бога, ни у Хлои, безропотно следовавшей за ним подобно слепому котенку.
Но слепым котенком ощущал себя он.
Мысли о Хлое заставили его собраться. Мысли о том, что она была беспомощной еще больше, ведь даже не знала его. Коль уж взялся вести ее за собой — так доведи ж до конца и верни невредимой домой.
Глубокие вдохи наполнили морозом нутро и вернули рассудок. Мир, пусть и спавший, в помощи не отказывал, и сила его в Иммануиле жила. Закрывая глаза, он вспоминал, как вели его тропы, а, открывая — воочию видел их и следы, когда-то им оставленные. И ступал в них снова, обретая уверенность с каждым шагом. А Хлою уверенность почти никогда не посещала.
Она быстро уставала, словно и не было тренировок с Адраганом, и мерзла — холод мертвых был враждебен к живому. Иммануил надеялся побыстрей настигнуть Минкара, но изнурять Хлою он не мог. Она помогла ему, когда он причинял ей зло, и быть ее проводником на небе — его долг, как было долгом ее посадить Эрхарта на поезд.
Морозное небо не полюбилось ей так, как любил его он. Когда-то Иммануил этого боялся, но перестал об этом волноваться. Хлоя проникнется небом тогда, когда познакомится с ним лично, а не из окна вагона. Если на него вернется тепло. И даже так, даже не полюбившийся ей, мир мертвецов все равно ее влек. Наблюдать за тем, как, углубляясь в лес, она все больше с его тишиной сближалась, было занимательно и необъяснимо приятно, и странное тепло разливалась оттого в душе, никогда такого тепла не знавшей. Хлоя позволяла Эрхарту изучать дом ее, а теперь он показывал ей свой, и это внушало благоговейный трепет. Небо, пусть и не сразу, должно полюбиться ей.
Но полюбится ли ей Иммануил, откройся правда, обещанием которой он завоевал ее?
Тишина мира внушала тревогу.
Иммануил довел проводницу свою до тропы, ведущей к Минкару; не к иллюзорной, а к протоптанной, настоящей, но скрытой от любопытных глаз услужливыми елями. И за суть Хлоя ухватилась сразу: откуда же тут следы ног, если на небе никто не живет?
И тогда Иммануил понял, что поведает ей и не солжет, а что укроет так, что она и не заподозрит. Он усадил ее на скамью, когда-то сооруженную здесь Минкаром, и повел свой
