не бросал бумажек и не смеялся. Он просто смотрел.
Не это ли хуже всего?
Между уроками Вова рассказывает легенду о том, что фокусник Гудини умер от неожиданного удара в живот. Фурса авторитетно заявляет, что это фигня, Копылов предлагает проверить, и Толя, выпучив маленькое одутловатое лицо, готовится к пробитию штрафного. Фил бьёт, впрочем, не в полную силу – из-за дружбы он доверяет рассказам Вовы – и обильные мешки под глазами Фурсы чуть вздрагивают.
Дальше подскакивает Гапченко. Он тоже хочет, чтобы ему пробили, но почему-то подставляется задом. Парня прижимают к стенке, и Копылов бьёт, уже сильнее, почти взаправду. Возможно, он ревнует к тому, как Антон ластится к Шамшикову. Гапченко краснеет, угри наливаются краской, выдерживают, и, задирая рубашку, Антон прыгает в девочек. Те визжат, жадно рассматривая плоский, в кубиках, живот.
На нём нет угрей.
Вове бьют совсем легонько, и шлепок гасит жир, от которого зарябило мягкое лицо отличника. Затем Копылов сам встаёт к стенке. Ему смешно пробивает Шамшиков, который не распрямил руку и ударил глупым телесным углом. Чайкин, занимая освободившееся место, просит беспечно, почти позёвывая:
– Бей со всей силы.
Копылов почему-то медлит. Он утирает нос рукой, оглядывается, и можно заметить, что у него нет шеи – квадратная голова растёт прямо из квадратных плеч. Он как будто в чём-то неуверен... может из-за цепкого Роминого взгляда и его расслабленной, совсем ненапряжённой фигуры. Филипп бьёт мощно, но видно, что не до конца, и вдруг становится понятно, почему. Он боится бить со всей дури, ибо чует, что не размажет Чайкина, что он выдержит и ухмыльнётся, будто говоря – мы с тобой равны, а может... я равнее тебя.
– Следующий! – злится Копылов.
Это уже не похоже на фокусы. Самый здоровый жлоб избивает жлобов, мечтающих занять его место. Так куются цепи всех иерархий.
– Давай! Нам уже пробили.
Идти не хочется. Предыдущие удары как бы снимали ответственность, и теперь, пойди что не так, можно искренне возмутиться: "Нам всем пробивали!".
Стена холодит затылок, лопатки. Так в младших классах учили держать осанку. Копылов показательно разминает кисти, шутит про то, что убьёт и все смеются, хотя, кажется, когда кого-то убивают – это не очень смешно. Удар получается прямо из шутки, резкий, внезапный, во всю подростковую мощь. Кулак врезается в живот, и Копылов еле удерживается, чтобы не завершить двоечку. Тело прижимает к стенке, но оно выдержало, ему не больно, хотя из живота, как из колокола, доносится гул.
Фил недоумённо оглядывается, и его провал ехидно комментирует Чайка:
– Чё-то слабо, даже Фурса сильнее бы ударил.
Копылов не отвечает. Узкие глаза прокалывают Рому. Когда Фил успокаивается, Толя запоздало толкает Чайку:
– Я не понял! Почему даже!?
Что же тут непонятного?
Зеркало в туалете бесстрастно: боли нет, есть здоровенный синяк. Едко несёт аммиаком: плитка выложена под наклоном, в углу собралась застойная жёлтая лужа. Дверь скрипит, и в туалет нежно проскальзывает Вова Шамшиков. Он стесняется разговора наедине, поэтому юркает к дыркам в полу.
– Почему вы себя так ведёте? – вопрос застаёт Шамшикова врасплох. Он пугается, будто полез к чужой ширинке.
– Не понял... Что?
– Почему вы себя так ведёте? Ты, Фил, Чайка, Тоша, Фурса. Ты же нормальный, объясни. Из-за чего всё началось? Что было не так?
Вове неудобно. Он боится, что с него
