В то же время, однако, военный институт действовал в прямо противоположном направлении, содействуя применению этнических категорий, и, следовательно, способствуя укреплению чувства принадлежности к отдельным национальностям. Признание статуса официального языка одиннадцати местным наречиям укрепило имидж национальных языков. В зависимости от своего языка каждый новобранец считался принадлежащим к одной из признанных национальностей, что помогало идентифицировать людей, которые во многих случаях говорили на нескольких языках или которые не соотносили используемый ими язык с принадлежностью к этносу. Кроме того, в глазах солдат, а также гражданского населения и самих военных властей сообщества, состоящие в основном из носителей одного и того же языка, в конечном итоге приобрели характер национальных формирований, наделенных национальными флагами и символами, песнями и гимнами на определенном языке[106].
Та же армейская верхушка рассуждала на основе жесткого этнического видения, которое перешло от предположения о существовании наций в империи к четким и неизменным характеристикам и границам, которые вооруженные силы должны были знать, ими управлять и должным образом контролировать. Для борьбы с сепаратистскими тенденциями разные народы объединялись в большие многоязычные подразделения: избегались, насколько это возможно, образования мононациональных военных организаций[107]. Летом 1914 г. существовало, однако, 142 крупных фактически моноязычных соединений (самостоятельные полки и батальоны). К ним добавлялось 162 соединения, где говорили на двух языках, 24 — с тремя языками и ряд других даже с четырьмя[108].
Языковое и национальное многообразие базы имперской армии не отражалось на ее высшем руководстве, которое имело сильный немецкий отпечаток. В 1911 г. из 98 генералов и 17 811 офицеров общей армии 76,1 % были немцами, тогда как в общей численности населения империи они составляли лишь около 24 %. Это непропорциональное германское присутствие сопровождалось ю,7 % венгерских офицеров, 5,2 % чехов и несущественным присутствием хорватов, словаков, рутенов, поляков, румын, словенцев, сербов и итальянцев[109]. Вполне вероятно, что определенное количество тех, кто объявил себя немцами, являлись на самом деле двуязычными, решив отождествить себя с доминирующим языком в армии, который должен был знать каждый офицер[110]. Тем не менее, преобладание немецкого компонента среди офицеров и в целом в армии было неоспоримым. Немецкий оставался официальным языком общей армии и в австрийском Landwehr, в то время как в Honved в большинстве полков в качестве служебного языка использовался венгерский, а в ряде случаев — хорватский.
Однако всем офицерам требовалось знание языков, на которых говорили их солдаты. Только 80 % основных военных приказов отдавалось на немецком языке, в то время как остальная часть общения между офицерами и унтер-офицерами, с одной стороны, и войсками, с другой, происходила на одном из так называемых полковых языков, определяемых, если на них говорили по меньшей мере 20 % простых солдат данного подразделения. Официально унтер-офицеры должны были продемонстрировать, что они имели достаточное знание языка (или языков) своего полка, сдав специальные экзамены — они в реальности очень редко становились настоящим препятствием. На самом деле, многие из кадровых офицеров и, тем более, офицеров запаса, испытывали ежедневно проблемы из-за своих скудных языковых навыков[111].
Как мы увидим, во время войны границы общения между офицерским составом и военнослужащими зачастую проявлялись драматически, определяя поведение солдат, поспешно интерпретируемое военным руководством как проявление пораженчества или нелояльности. Трудности связи в пределах командных линий в сочетании с оперативными ограничениями армии, тактическими и стратегическими ошибками, отсутствием подготовки солдат, нехваткой техники и оружия в первые недели войны повлекли за собой на Русском фронте тяжелые поражения австро-венгерской армии, едва избежавшей полного краха. Верховное командование оказалось неспособным к рациональному анализу причин начальной катастрофы, возложив всю ответственность на нехватку жертвенности, если не на «предательство» солдат, принадлежащих к народам, традиционно считавшимся «неверными»: на них уже готовились возложить и ответственность за возможное окончательное поражение[112].
Задолго до войны в верхах австро-венгерского военного аппарата возникло намерение составить некую классификацию политической надежности разных национальностей империи и, следовательно, ее солдат. Во главе иерархии стояли, конечно, немцы и венгры — за ними следовали другие народы в произвольном порядке, которые, кто больше, кто меньше подозревались в нежелании сражаться за Двуединую монархию. Хорваты, словенцы и словаки считались преимущественно «надежными», в то время как основную озабоченность вызывали чехи, рутены и сербы[113], особенно чувствительные к российско-сербской пропаганде, призывавшей к объединению всех славянских народов. Было закономерно беспокоиться, как они будут вести себя в случае войны против России или Сербии. Оставалась еще живой память о мятежах чешских солдат, дислоцированных на границе с Сербией во время первой Балканской войны[114]. Аналогичные подозрения возникали относительно итальянцев и румын, обвиняемых в чувствительности к призывам соответствующих национальных государств, расположенных у границ империи.
