по крайней мере раз в неделю, свидание с родными.
— Не волнуйтесь, я это улажу. Прежде чем уйти, я переговорю с начальником тюрьмы или с начальником внутренней охраны.
— Благодарю вас, господин Сентено. Расскажите, пожалуйста, о нашем разговоре господину Веласко.
— Безусловно. Я хотя и стар, но склерозом не страдаю и помню слово в слово все, что вы сказали.
— И еще вопрос, господин Сентено. Жена знает, что мера изоляции в отношении меня изменена?
— Сейчас, вероятно, уже знает: ей собирался звонить Эухенио. Я тоже позвоню ей.
— Спасибо!
— Ваша жена очень смелая женщина, дон Родриго. Надеюсь, она сама расскажет обо всем, что сделано ею в эти месяцы ради вашего спасения и освобождения. Ну, ну, что вы! Не надо расстраиваться!
— Простите! Просто я подумал о жене и дочках…
— Я понимаю. И будьте уверены, скоро вы возвратитесь к жене и снова будете вкушать семейное счастье.
— У людей Чили не будет полного семейного счастья, пока фашизм в стране проливает кровь и сеет скорбь!
— Все проходит.
— Никто не может победить наш народ!
— Любой народ непобедим, дон Родриго.
— Ну что ж, господин Сентено, спасибо за все. Жду новостей от вас или от господина Веласко.
— До скорой встречи!
После свидания с Сентено меня снова отвели на 2-ю «улицу» — похоже, несмотря на визит адвоката, тюремные власти продолжали считать меня подлежащим изоляции.
Не прошло и двух часов после ухода Сентено, как за мной явился лейтенант Идальго, начальник внутренней охраны:
— Вас ждет адвокат, Рохас.
— Как, снова? Я же только недавно беседовал в приемной с адвокатом!
— Это другой, — объяснил он улыбаясь.
Илия, моя жена
Действительно, это был другой адвокат — Педро Медрано, племянник, а вместе с ним неожиданная гостья — моя жена Илия. Мы не виделись с ней с того зловещего дня 11 сентября, когда я ушел на подпольную квартиру.
Она заметно похудела, но одновременно в ней ощущалась большая внутренняя сила, взгляд стал решительным: она полностью осознала свою ответственность бойца-коммуниста, бойца-антифашиста.
Мы расцеловались, и она с обычной нежностью рассказала прежде всего о дочерях. Затем разговор перешел на наших друзей и соратников. Незнакомые мне металлические нотки зазвучали в ее голосе, когда она стала рассказывать о погибших товарищах.
Взгляд Илии становился озабоченным, когда она смотрела на меня, постаревшего и худого. Хорошо еще, что меня подлечили в тюрьме. Если бы она увидела, каким я был в последние дни своего пребывания на стадионе, причин для беспокойства у нее было бы значительно больше. Впрочем, и сейчас у жены были серьезные основания тревожиться…
В тот первый визит Илии я понял, что остался в живых благодаря и ее неустанной борьбе за мою жизнь.
Разговор наш был долгим. О том, что меня взяли, жена узнала сразу же, но, где меня содержат, оставалось неизвестным. Можно было строить самые страшные догадки. Трупы арестованных все чаще находили в глухих переулках или в мутных водах Мапочо. Ни одна семья не была уверена в том, что увидит живыми своих родственников, попавших в руки военных.
Илия действовала быстро и решительно. Она стучалась во все двери. Сообщила о моем аресте и исчезновении руководству Коллегии журналистов Чили, а также иностранным корреспондентам, аккредитованным в Сантьяго. Говорила с бывшим вице-президентом республики Бернардо Лейтоном и другими демохристианскими деятелями. Получила аудиенцию у кардинала Сильвы Энрикеса, главы католической церкви Чили. Обегала в поисках моего тела все больницы и морги. Перевернула, как говорится, небо и землю.
Две недели спустя после моего ареста она получила официальную справку о том, что я жив и меня содержат на Национальном стадионе. Тогда она начала второй этап борьбы — за мое освобождение.
Это были тяжелые дни для жены и наших дочек. Все четверо дрожали при мысли, что в любой момент может раздаться телефонный звонок или появится сообщение в газете, разрушит их надежды и сделает бесполезными дальнейшие усилия. Они боялись (и не без оснований), что меня могут убить ищейки хунты.
Илия считала, что в первую очередь надо мобилизовать журналистов. Она предприняла немало в этом направлении. Целые дни она проводила в коллегии, побуждая правых деятелей принять меры, действовать. Не довольствуясь этим, звонила им днем и ночью — на работу и домой. Наконец, при неоценимой поддержке журналистов (коммунистов, социалистов и левых независимых), она добилась, что национальный совет коллегии официально поставил перед министерством внутренних дел и другими властями вопрос об исчезнувших и арестованных журналистах.
Жена знала, что меня держат на Национальном стадионе, но не имела ни малейшего представления о пытках, которым меня подвергали. Однажды, когда Илия находилась в помещении коллегии журналистов, Карлос Сепульведа, президент национального совета, рассказал о журналистах, содержащихся на Национальном стадионе, в частности об Оскаре Вайсе, редакторе газеты «Насьон», Альберто Гамбоа, редакторе газеты «Кларин», Мануэле Кабьесес, редакторе журнала «Пунто Финал», Роландо Карраско, директоре радиостанций «Луис Эмилио Рекабаррен», Франклине Кеведо, директоре радиостанции Государственного технического университета, Рамиро Сепульведе, репортере радиостанции «Магальянес», Гильермо Торресе, репортере из «Эль Сигло», и других. Очень подробно Сепульведа рассказал обо мне, о положении, в котором находился «коллега, подвергшийся наибольшим пыткам», о мучениях, выпавших на мою долю. Но он не знал, что его слышит жена этого «коллеги, подвергшегося наибольшим пыткам».
Так из случайно услышанного разговора жена узнала о моем положении. И среагировала быстро: она потребовала от Сепульведы, Марии Эухении Ойярсун, Хуана Габриеля Бустоса и других правых руководителей коллегии немедленных действий ради моего освобождения.
Со своей стороны, ссылаясь на сообщение самого Сепульведы и сведения, полученные из других источников, жена направила отчаянное письмо о моем положении Сепульведе, как президенту национального совета Коллегии журналистов и главному редактору официоза «Пренса», назначенному хунтой. Копии этого письма были разосланы во все органы печати в Сантьяго, всем иностранным корреспондентам, аккредитованным в столице, военным властям и главам религиозных общин.
Одновременно были приняты меры, чтобы взять защитника, причем такого, чтобы его профессиональный престиж был гарантией надежной защиты на процессе в военном трибунале.
«Военнопленных» не могли защищать адвокаты из компартии или других партий, входивших в блок Народного единства, — так постановил Генеральный совет Коллегии адвокатов. Даже если не принимать во внимание этого нелепого решения, выступление левого адвоката не имело бы успеха: трибунал либо отвел бы его, либо, что самое вероятное, как случалось не раз, арестовал бы его и подверг участи подзащитного.
Было и другое затруднение: с началом «внутренней войны» правые адвокаты принялись обогащаться и требовали баснословных гонораров.
Илия преодолела все эти трудности и нашла нужного защитника, возможно
